ПИСЬМА УЧЕНЫХ КАК ЗЕРКАЛО ЭПОХИ

Наше поколение стоит уже в шеренгу. Невидимая рука уже расставила нас в очередь, — и вот мы с закрытыми тазами идем к своей мете. И также, видимо, не суждено будет свершить всего, что Задумано, о чем мечталось, что долго вынаши­валось...

Азадовский Н. К. Гудзию 10 февраля 1945 г.1

В течение сорока лет продолжалось дружеское и творческое общение двух вы­дающихся ученых-филологов, историков русской литературы и общественной мысли — Марка Константиновича Азадовского (1888—1954)2 и Юлиана Гри-

1 Личный архив К. М. Азадовского (Петербург). Все материалы данного архива (оригиналы и копии) используются в дальнейшем — кроме отдельных случаев — без отсылок.

2 Перечень работ М. К. Азадовского см. в составленном В. П. Томиной «Указате ле лит-ры» (Новосибирск, 1983). Дополнения к Указателю см.: Сиб. огни. 1988. № 12. С. 166—170 (сост. М. Мельц). См. также: Азадовский Л. В. Из научного наследия М. К. Азадовского (Замыслы и начинания) // Азадовский М. Статьи и письма: Неизданное и забытое. Новосибирск, 1978. С. 189—236.

 

Неоднократно появлялись в печати и письма М. К. Азадовского (а также письма к нему). Публикации 1969—1981 гг. учтены в Указателе В. П. Томиной (С. 85—86; 101—102). Дальнейшие публикации: Из блокадных писем М. К. Азадовского / Сост. и прокомментировано Л. В. Азадовской // Азадов­ский М. К. Сиб. страницы. Иркутск, 1988. С. 283—300; Яновский Н. Неопубли­кованные письма ученого <П. Л. Драверту, Г. Ф. Кунгурову, Е. Д. Петряеву> // Лит. наследство Сибири. Т. 8. Новосибирск, 1988. С. 219—343; Переписка М. К. Азадовского с М. П. Алексеевым / Вступл., примеч., публ. К. М. Азадовского/ Сиб. огни. 1988. № 12. С. 151—160: Письма П. Г. Богатырева к М. К.Аза­довскому / Публ. С. П. Сорокиной // Филологич. зап. (Воронеж). Вып. 1.1993. С. 138—149. Лапшина Н. Д. «...Таково мое дружеское мнение». По страницам писем М. К Азадовского Н. В. Здобному // Библиография. 1994. № 4. С. 112— 120; Письмо М. К Азадовского С. И. Вавилову / <Публ. И. 3. Ярневского> // Воспоминания о М. К. Азадовском. Иркутск, 1996. С. 182—194; Письмо М. К. Аза­довского С. Ф. Баранову / Вступл. и публ. К. М. Азадовского // Там же. С. 194— 206; Малышева М. П., Познанский В. С. Переписка М. К. Азадовского с редак­цией ССЭ // Гуманитарные науки в Сибири. 1996. № 4. С. 98—102.


горьевича Оксмана (1895—1970)"'. «Мы познакомились с ним в году 1914, а подружились в 1917—1918. С тех пор мы и не расходились, поддерживая связь даже в пору моего невольного пребывания на далекой Колыме», — вспоминал Оксман в письме к Л. П. Гроссману 5 декабря 1954 г.4. В 1914 г. Оксман был

3 Первая печатная библиография работ Ю. Г. Оксмана составлена В. Эджертоном (см.: Russian Literature. 1973. № 5. P. 5—34). Существует, кроме того, неопубликованный список его трудов, составленный К. П. Богаевской // Рос. гос. архив лит-ры и искусства (далее — РГАЛИ). Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 1428.

 

Перечень работ (в том числе и зарубежных), посвященных Ю. Г. Оксма­ну, см. в публ.: Из переписки Ю. Г. Оксмана/ Вступ. статья и примеч. М. О. Чу­даковой и Е. А. Тоддеса // Четвертые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1988. С. 116—117; См. также: Каверин В. А. Литератор. Дневники и письма. М., 1988. С. 133—144; Пугачев В. В., Динес В. А. «А все-таки она вертится!» Об Ю. Г. Оксмане // Проблемы исторической культуры, лит-ры, социально-экономической мысли. Межвузовский сб. Вып. 5. Саратов, 1989. С. 34—60; То же: Pugacev V. V., Dines V. A. «Eppur si muove!» Julian Grigor'evic Oksman / Rivista storica italiana. 1990. Anno CII. Fascicolo I. P. 166—194; «Человек жизнерадостный и жизнедеятельный...» (Набросок пор­трета Ю. Г. Оксмана по материалам его архива) / Обзор А. Д. Зайцева // Встречи с прошлым. Вып. 7. М., 1990. С. 525—566; Богаевском К. П. Возвраще­ние: О Юлиане Григорьевиче Оксмане / Вступ. статья и примеч. И. Д. Прохо­ровой //Лит. обозрение. 1990. № 4. С. 100—112; Из переписки Юлиана Окс­мана и Виктора Шкловского / Вступ. заметка, публ. и примеч. А. В. Громова // Звезда. 1990. № 8. С. 128—141; Эджертон В. Ю. Г. Оксман, М. И. Лопатто, Н. М. Бахтин и вопрос о книгоиздательстве «Омфалос» // Пятые Тынянов­ские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 211— 217; Ю. Г. Оксман в Саратове. (Письма. 1947—1957) / Вступ. заметка, публ., коммент. К. Богаевской // Вопросы лит-ры. 1993. № 5. С. 231—270; Усти­нов А. Б. Письма Ю. Г. Оксмана к Л. Л. Домгеру // Темы и вариации. Сб. статей и материалов к 50-летию Лазаря Флейшмана. Stanford, 1994. С. 470— 544 (Stanford Slavic Studies. Vol. 8); Еще раз о «деле» Оксмана <статьи Льюис С. Фойера, Робин Фойер-Миллер, М. О. Чудаковой> // Тыняновский сб. Пятые Тыняновские чтения. Рига; М., 1994. С. 347—374; Письма Ю. Г. Окс­мана Р. А. Резник / Публ., вступл. Е. Водоноса, А. Филиппова // Волга. 1994. № 1. С. 104—121; Из переписки А. П. Скафтымова и Ю. Г. Оксмана / Пре­дисл., сост. и подготовка текстов А. А. Жук. Публ. В. В. Прозорова // Russian Studies. Ежеквартальник рус. филологии и культуры. 1995. № 2. С. 255—324; Оксман Ю. Письма в Саратов / Публ. Н. Свищевой // Саратов. 1995. 12 ян­варя; Молодяков В. Э. Памятник дружбы и верности: К 100-летию со дня рождения Ю. Г. Оксмана // Библиография. 1995. № 3. С. 74—78 (приложен список работ Ю. Г. Оксмана (55 названий), составленный Л. М. Кунаевой); Письма Ю. Г. Оксмана Е. И. Покусаеву и А. С. Вознесенской / Публ. и примеч. Л. Е. и В. Б. Герасимовых // Волга. 1995. № 5—6. С. 147—151; Косовин С. М. О фотографиях Ю. Г. Оксмана / Там же. С. 151—154; Пуганее В. В. Опальный пушкинист в Горьком (Ю. Г. Оксман и «пражская весна») // Там же. С. 156—163; Грибанов А. Б. Ю. Г. Оксман в переписке Г. П. Струве 1963 г. // Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. Рига; М., 1995— 1996. С. 495—505; Богаевском К. П. Из воспоминаний // Новое лит. обозрение. 1996. №21.С. 112-129.

См. также: Пуганее В. В., Динес В. А. Историки, избравшие путь Галилея. Статьи, очерки. Посвящается 100-летию Юлиана Григорьевича Оксмана / Под ред. Л. Е. Герасимовой. Саратов, 1995.

4 РГАЛИ. Ф. 1386. Оп. 2 Ед. хр. 347. Л. 24. Цитируемые строки навеяны кончиной М. К. Азадовского.


 

еще студентом историко-филологического факультета Петербургского универ­ситета; Азадовский же, окончивший университетский курс в 1913 г., был остав­лен при кафедре истории русской словесности для подготовки к профессорско­му званию. Естественно предположить, что их первые встречи происходили в аудиториях историко-филологического факультета на лекциях И. А. Шляпкина и А. А. Шахматова или в Пушкинском семинарии С. А. Венгерова, которого и Азадовский, и Оксман всегда считали своим учителем. Участниками этого се­минария были также Ю. Н. Тынянов, С. М. Бонди, В. Л. Комарович и другие известные впоследствии писатели и ученые5. В воспоминаниях, написанных много лет спустя, Ю. Г. Оксман, перечисляя круг своих друзей, «молодых пуш­кинистов», называет среди них и М. К. Азадовского6. Доказательством общих интересов, что сближали молодых ученых уже в 1910-е гг., может служить напи­санная Оксманом рецензия на книжку Азадовского о художнике П. А. Федото­ве7. О близкой связи с Оксманом в Петрограде 1917—1918 гг. М. К. Азадовский свидетельствует и в своем письме к нему 15 октября 1947 г. (№ 4).

С 1919 по 1930 гг. М. К. Азадовский, вернувшись в Сибирь, преподает рус­скую литературу в высших учебных заведениях Томска, Читы и, наконец, род­ного Иркутска (с 1923 по 1930 гг. он занимает кафедру русской литературы в Иркутском государственном университете). Оксман же успешно сочетает в те годы научную деятельность с общественно-административной (в 1917—1918 гг.— помощник начальника архива Министерства (Наркомата) просвещения; в 1918— 1919 гг. — заведующий Сектором цензуры и печати Центрархива и одновремен­но — член Петросовета. 1920—1923 гг. Оксман проводит в Одессе, где становит­ся ректором Археологического института, членом губревкома и т. п.). В 1923 г. он окончательно переезжает в Петроград. Переписка ученых за эти годы не сохранилась, но не подлежит сомнению, что связь между ними не прерыва­лась. На это указывает в частности оттиск статьи Азадовского о С. А. Венгеро­ве9, посланной Оксману с дарственной надписью: «Дорогому Юлиану Григо­рьевичу Оксману от автора. Ирк<утск>, 1924 24—VI»10. Имеются и другие сви­детельства. Например, в октябре 1924 г. Оксман дарит М. К. Азадовскому

5  См.: Пушкинист. Историко-лит. сб. Вып. 2. Пг., 1916. С. 290—292.

6  Чудакова М. О., Тоддес Е. А. Тынянов в воспоминании современника (Сооб­щение) // Тыняновский сб. Первые Тыняновские чтения. Рига, 1984. С. 92.

7  Понедельник Народного слова (Москва). 1918. № 7. 10 июня. С. 8.

8  О настроениях Оксмана того времени можно судить по его письму к А. Ф. Кони, отправленному из Одессы (дата письма — 19 сентября 1921 г.). Извещая Кони о деятельности «одесской ячейки» Тургеневского общества, Оксман восклицает: «Надеюсь зимой еще побывать в Питере, привезти все южные книжные новин­ки и сделать в Тургеневском обществе специальный доклад о них. Вообще же на Север тянет, как никогда, и отсутствие связи с ним становится просто невыносимым в переживаемые нами кошмарные дни, может быть, последних испытаний» (Рукописный отдел Ин-та рус. лит-ры (Пушкинский Дом) РАН (далее - ИРЛИ). Ф. 134. Оп. 3. Ед. хр. 1219 а. Л. 1 об.).

9  Азадовский М. Памяти С. А. Венгерова. (Венгеров — библиограф). Чита, 1922 (отдельный оттиск статьи, первоначально опубликованной: Вестник просве­щения (Журнал М-ва народного просвещения ДВР). 1922. № 1. С. 96—108).

10  РГАЛИ. Ф. 2567; Оп. 1. Ед. хр. 1109. Л. 1.


свою книгу о Тургеневе (И. С. Тургенев. Исследования и материалы. Вып. 1. Одесса, 1921)". В 1926 г. Азадовский публикует «Дневник путешествия...» М. А. Бестужева12 в 3-м выпуске историко-литературного временника «Атеней», изданного в Ленинграде под редакцией Б. Л. Модзалевского и Оксмана (Окс­ман представлен в этом сборнике и несколькими своими работами). Деловое сотрудничество двух ученых, живущих в разных городах, естественно, предпо­лагает и переписку. Одно из прямых подтверждений не затухавшего эписто­лярного общения Оксмана и Азадовского в 1920-е гг. — письмо последнего к историку и литературоведу С. Я. Гессену. «Юл<иан> Гр<игорьевич> сообщил мне неожиданную весть, — пишет Азадовский 8 марта 1927 г., — моя рукопись читалась в качестве доклада в Ленингр<адской> Комиссии13. Вот никак не думал. При этом он прибавляет: «Было очень пикантно, по случаю присут­ствия родственников — Еропкиной и Булановой». Но подробностей, разбой­ник этакий, не сообщает. Вы, наверное, были. Черкните, милый, поподроб­нее»14. (Речь идет о подготовленной Азадовским уже в 1925 г. публикации пи­сем декабриста Д. И. Завалишина к Смольяниновым15). Ряд «подтверждений» того же рода встречается и в письмах М. К. Азадовского к М. П. Алексееву (в то время — профессору Иркутского университета16). Так, 15 ноября 1928 г. Азадовский пишет ему (из Ялты): «Получил открыточку от Юлиана. Сообща­ет, что написал большое письмо в Иркутск, адресованное обоим нам. Получи -

11 Текст инскрипта: «Дорогому Марку Константиновичу Азадовскому переас­сигновывается «резановский» экземпляр отсутствующей у автора книги. Ю. Оксман 23/Х 1924». Ниже зачеркнута более ранняя надпись: «Глубокоува­жаемому Владимиру Ивановичу Резанову от автора 17/Х 1922» (хранится в библиотеке К. М. Азадовского).

Владимир Иванович Резанов (1867—1936) — историк рус, украинской и западноевропейской лит-р. Профессор Ин-та народного образования в Не­жине. Чл.-корр. (1923).

12  В публикации 1926 г. дневник был ошибочно приписан Н. А. Бестужеву; эту ошибку Азадовский разъяснил и исправил в книге «Воспоминания Бестуже­вых» (М., 1931. С. 358), где напечатана и вторая часть дневника.

13  Имеется в виду Комиссия по изучению деятельности декабристов и их време­ни при Ленинградском отделении Всесоюзного общества бывших политка­торжан и ссыльнопоселенцев.

14  РГАЛИ. Ф 24. Оп. 1. Ед. хр. 107. Упоминаются: Ольга Константиновна Булано­ва, урожд. Трубникова (1858 — после 1938) — внучка декабриста В. П. Ива­шева, и Зинаида Дмитриевна Еропкина, урожд. Ивашева (1876—1956) — дочь Д. И. Завалишина.

15  Подробнее об этой несостоявшейся публикации см.: Азадовском Л. В. Из на­учного наследия М. К. Азадовского. С. 223. Вступление опубликовано в кн.:
Азадовский М. К. Страницы истории декабризма. Кн. 1. Иркутск, 1991. С. 127—141; там же на с. 380—386 — содержательный комментарий А. А. Ильина-
Томича.

16  Знакомство М. П. Алексеева (см. примеч. 16 к письму 10) с Оксманом восходит к 1919 г. 10 апреля 1954 г. Юлиан Григорьевич писал ему: «Ничего не спраши­ваю о Киеве — он и сейчас в моем сознании таков, каким был в дни наших первых встреч незабываемого 1919-го!» (ИРЛИ. Ф. 815. Фонд не описан; пись­ма Оксмана к М. П. Алексееву в дальнейшем приводятся без отсылок).

8


 

ли ли Вы его? О чем он там рассказывает»17. 5 января 1929 г. (из Ялты): «От Москвы и Питера я пока что оторван: изредка только соблаговолит Юлиан Григорьевич парой строк побаловать». 20 февраля 1929 г. (из Ленинграда): «Вас, вероятно, интересуют мои здешние литературные впечатления — но их у меня еще очень мало. Кроме Юл<иана> Григорьевича и мельком Б. М. Эйхен­баума почти никого не видел». 24 марта <?> 1929 г. (из Ленинграда): «...Вышел VI том «Восстания» с работой Юл<иана> Григорьевича. Чудесная работа18. Молодчина он исключительный! Работает сейчас изо всех сил. Чуть ли не еженедельно сдает по книге в печать». 4 августа 1930 г. (из Детского Села): «Юлиан бодр, хотя и хандрлив. Работает, гл<авным> обр<азом>, над Пушки­ным и сделал уйму счастливейших текстологических открытий. Следите за бли­жайшим номером «Звезды» (июльским), — там найдете очень много Пушкин­ских материалов. Редактировано Ю<лианом> Г<ригорьевичем>19». 5 марта 1932 г.: «Недавно был у Юлиана. Все о Вас справлялись...» 7 июля 1932 г.: «Юли­ан сделал Рылеева для Издательства Писателей. По общему отзыву — я сам не видал — шедевр в смысле эдиции и комментария20». (Упоминаний об Оксмане в письмах Азадовского к М. П. Алексееву, в целом, — значительно больше.)

И еще один пример творческого содружества Азадовского и Оксмана во второй половине 1920-х гг. — печатный отклик Оксмана на подготовленную Азадовским (совместно с Ис. М. Троцким21) публикацию писем М. и Н. Бесту­жевых из Сибири22.

В 1930 г. Азадовский переселяется в Ленинград. Оставив родную Сибирь, он успешно продолжает свои изыскания как в области фольклора, так и в области русской литературы XIX века, отдавая при этом немало сил и органи­заторской работе. 17 октября 1930 г. Оксман рассказывал Н. К. Пиксанову: «...В Исследоват<ельском> Инст<итуте> (отд<еление> Раниона23), в результа-

17 Письма М. К. Азадовского к М. П. Алексееву хранятся ныне в личном архиве К. М. Азадовского. Письма М. П. Алексеева к М. К. Азадовскому — в Руко­писном отделе Рос. гос. библиотеки (далее — РГБ). Ф. 542. Карт. 57. Ед. хр. 41.

18 Имеется в виду: Восстание Черниговского полка. Обзор источников, публи­каций и исследований / К печати подготовил Ю. Г. Оксман. М.; Л., 1929.
(Восстание декабристов. Т. VI).

19 В 7-м номере «Звезды» за 1930 г. были напечатаны две работы Оксмана: «По­весть о прапорщике Черниговского полка. (Неизвестный замысел Пушкина)»
(С. 217—222) и «Полемические заметки Пушкина» (С. 222—224).

20 Имеется в виду: Рылеев К. Поли. собр. стихотворений / Ред., предисл. и примеч. Ю. Г. Оксмана. Вступ. статья В. Гофмана. Изд-во писателей в Ленингра­де, 1934 («Библиотека поэта». Большая серия).

21 Исаак Моисеевич Троцкий (1903—1938?) - историк, декабристовед, близкий в 1930-е гг. к Азадовскому и Оксману.

22 Звезда. 1930. № 11. С. 205—206. Полное название рецензированной кн.: Де­кабристы М. и Н. Бестужевы. Письма из Сибири. Вып. 1. Селенгинский пе­риод — 1839—1841 / Ред. и примеч. М. К. Азадовского и И. М. Троцкого. Иркутск, 1929.

23 Имеется в виду Научно-исследовательский ин-т сравнительного изучения лит-р и языков Запада и Востока им. А. Н. Веселовского при Ленинградском ун-те — одно из отделений Российской Ассоциации научно-исследовательских ин­ститутов общественных наук (РАНИОН), ликвидированной в 1930 г. Инсти­тут был реорганизован в Гос. Ин-т речевой культуры (ГИРК)


те всякого рода реорганизаций, во главе литерат<урно>-метод<ического> сек­тора стали В. А. Строев-Десницкий24 и... М. К. Азадовский. Последний вооб­ще идет сейчас очень в гору и занимает все новые и новые посты как признан­ный марксист и авторитет<ный> организатор науч<ной> работы. Вообще хо­рошо быть новым человеком на старых местах, но за М<арка> К<онстантино-вича> я все-таки искренно рад»25.

Юлиан Оксман (в то время видный пушкинист, инициатор и автор ряда отечественных изданий, посвященных Пушкину) привлекает Азадовского к участию в проектах, душою и двигателем коих он тогда являлся, например, — в работах Пушкинской комиссии АН СССР. Пушкинская тема интересует в те годы Азадовского прежде всего в свете его углубленных занятий русским фоль­клором. В середине 1930-х гг. публикуется серия его исследований: «Пушкин и фольклор», «Пушкин и народность», статьи о сказках Пушкина и т. д. Неко­торые из этих пушкиноведческих работ были выполнены по просьбе Оксмана и при непосредственном его содействии. «Глубокоуважаемый Павел Елисее­вич, — пишет, например, Азадовский П. Е. Щеголеву (письмо без даты; судя по содержанию — 1929—1930 гг.). — Присылаю для «Приложения к III тому соч<инений> А. С. Пушкина» выполненную мною, по поручению Ю. Г. Окс­мана, «программу поэмы о Бове». Даты и спорные чтения установлены мною. Текст в окончательном виде санкционирован Юлианом Григорьевичем»26.

Занимая в те годы видные позиции в ленинградской академической жиз­ни, оба работают в непосредственной близости27. М. К. Азадовский стимули­рует изучения в области русского фольклора, возглавляет фольклорный отдел Государственного института истории искусств, заведует (с 1938 г.) организо­ванной по его почину кафедрой фольклора на филологическом факультете Ленинградского университета. Он руководит также фольклорным сектором в Институте по изучению народов СССР и, наконец, в Пушкинском Доме (Ин-

24 О В. А. Десницком см. подробно в примеч. 3 к письму 8.

25 ИРЛИ. Ф. 4% (фонд не описан). В дальнейшем письма Оксмана к Н. К. Пик­санову цитируются без отсылок.

26 ИРЛИ. Ф. 627. Оп. 4. Ед. хр. 22. Л. 1. Речь идет о Полном собрании сочинений Пушкина в 6-ти томах, издававшемся как приложение к журналу «Красная
нива» в 1930—1931 гг. (П. Е. Щеголев был одним из редакторов этого изда­ния). В 3-м томе (Поэмы и драмы. Ред. С. М. Бонди, Б. В. Томашевского и
П. Е. Щеголева. М.; Л., 1930) были напечатаны подготовленные М. К. Азадов­ским «Программы и планы» к поэме «Бова» по текстам из собрания Л. Н. Май­кова (С. 263-264).

Следует также обратить внимание на участие Азадовского — совместно с Оксманом — в томе «Путеводитель по Пушкину» (последний том названного выше шеститомника), как и на появление его работ в двух первых томах «Временника Пушкинской комиссии» (1936), которые составлял и редакти­ровал Оксман.

27 «Дорогому другу Юлиану Григорьевичу» — такую надпись сделал М. К. Аза­довский 12 июля 1933 г. на оттиске своей работы «С. Ф. Ольденбург как фольклорист. (К пятидесятилетию его научной деятельности)», напечатанной в журнале «Сов. этнография» (1933. № 1. С. 15—38). Сохранились оттиски и других работ Марка Константиновича, подаренных им Оксману в первой половине 1930-х гг. (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 1109. Л. 8 и др.).

10


 

статут литературы АН СССР), где с 1933 г. Оксман, неуклонно восходивший в те годы по лестнице успеха и официального признания (в 1933—1936 гг. — член Президиума Ленсовета!), выполняет обязанности помощника директора (в 1932—1933 гг. при А. В. Луначарском, в 1934 г. при Л. Б. Каменеве, в 1935— 1936 гг. при М. Горьком). Они регулярно встречаются и в Ленинградском отде­лении Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, и в издательстве «Academia», где оба участвуют, например, в сборнике «Фельетоны сороковых годов» (1930), выпущенном в свет под редакцией Оксмана. Азадовский, кроме того, готовит тексты и комментарии к «Сказкам» Пушкина для 9-томного (М.; Л., 1935—1938) и 6-томного (М.; Л., 1936—1938) Полных собраний сочинений (эти издания осуществлялись в «Academia» под общей редакцией Ю. Г. Оксма­на и М. А. Цявловского). В том же издательстве каждый из них публикует крупные, до настоящего времени ценимые исследователями труды: Азадов­ский — двухтомник «Русская сказка. Избранные мастера» (1932), Оксман — «Записки» Е. А. Сушковой (1928), письма В. М. Гаршина (1934) и др.28

Ленинградское отделение издательства «Academia» возглавлял тогда Л. Б. Каменев, с которым Оксман был тесно связан, особенно в 1934 г., со­вместной работой и в издательстве, и в Пушкинском Доме. Любопытна запись в дневнике К. И. Чуковского от 20 декабря 1934 г., сделанная сразу же после ареста Каменева:

«В «Academia» носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. <...> Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-нб. отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т. к. к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой. С утра до ночи сидел с профессорами, с академиками — с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского Дома, будущего журнала и проч.»29.

Близость к Каменеву сыграла — наряду с иными обстоятельствами — ро­ковую роль в судьбе Оксмана30: в 1936 г. он был арестован и осужден к 5 годам лагерей (в марте 1942 г. «тройка» объявляет ему новый срок «за клевету на советский суд»). Переписка Азадовского и Оксмана за 1930-е гг. также не сохра­нилась. Личные бумаги Оксмана (и прежде всего, естественно, письма) были конфискованы у него во время обыска. Азадовский же, чьи близкие товарищи один за другим «исчезали», вслед за Оксманом, в 1936—1938 гг. (Ис. М. Троц-

28 Свидетельством творческого сотрудничества ученых в 1930-е гг., а также по­мощи со стороны Оксмана, можно считать и печатно высказанные благодар­ности в работах Азадовского (см., например: Воспоминания Бестужевых / Ред. М. К. Азадовский, И. М. Троцкий. М., 1931. С. 6; Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений / Ред., вступ. статья и коммент. М. К. Азадовского. М.; Л., 1934. С. И).

29 Чуковский К. Дневник 1930—1969. М., 1994. С 111.

30 «Пресса писала о нем как о «враге народа», вместе с Л. Б. Каменевым осущес­твлявшем вредительство в Институте русской литературы (Пушкинском доме) АН СССР» (Пугачев В. В., Динес В. Л. Историки, избравшие путь Галилея. С. 12.). Об обстоятельствах ареста Оксмана см. также воспоминания одного из тог­дашних секретарей Редакции академического собр. соч. Пушкина (Домгер Л. Л. Советское академическое издание Пушкина. New York, 1983. С. 48—49).

11


кий, сибирский писатель И. Г. Гольдберг и др.), сам уничтожил в то нелегкое время обширную часть своего домашнего архива.

Переписка возобновляется лишь в 1944 г., хотя в известных ныне письмах Оксмана из тюремного заключения и, позднее, с Колымы имя Марка Кон­стантиновича упоминается не однажды31. 10 июля 1944 г., впервые после дол­гого перерыва, Оксман пишет Азадовскому из Магадана — этим письмом от­крывается их поздний эпистолярный диалог32.

Сохранившиеся письма Азадовского и Оксмана приходятся — в основной своей части — на тот период, который принято называть «трудные послевоен­ные годы». Однако испытания послевоенных лет, выпавшие на долю едва ли не каждой семьи, были все же весьма различны. Так, в 1944 г., когда Юлиан Григорьевич решился возобновить переписку с другом своей юности, его поло­жение коренным образом отличалось от статуса Азадовского — в то время профессора Иркутского университета, заведующего кафедрой русской литера­туры, без пяти минут члена-корреспондента Академии наук СССР, чья моно­графия о русской фольклористике еще совсем недавно выдвигалась Ученым советом Ленинградского университета на соискание Сталинской премии.

Иной была ситуация Оксмана, «дотягивавшего» свой срок на Колыме и лишь чудом выжившего после 1936 г. Насильственно оторванный от внешнего мира, Оксман держался в те годы исключительно силой духа, надеждой на освобождение, а также — письмами, которые он изредка получал «с материка» и которые сам регулярно писал и посылал своим знакомым и близким. Видя в этих письмах единственный смысл своего «зэковского» существования, Окс­ман старался — насколько возможно — сохранить в них для будущих поколе­ний те события и картины, невольным свидетелем которых он оказался. Уче­ный-историк, лучше чем кто-либо понимавший значение письменного источ­ника и убежденный в том, что «история все расставит по своим местам», Окс­ман и в исключительных, опасных условиях выполнял свой долг современни­ка и очевидца, желая оставить после себя если уж не тома научных исследова­ний, то хотя бы бесценные эпистолярные свидетельства. «Мои письма, — рас­сказывал Оксман Г. П. Струве 9 января 1963 г. — <...> разрывались как бомбы в уютных петербургских квартирах, принося информацию о колымских лаге­рях смерти, о московских пыточных камерах, о фашистском зверье в обличье сержантов, капитанов и полковников МГБ и НКВД. Я не думал, что мне удас­тся выйти живым из этих застенков <...>, а потому был предельно откровенен.

31  См.: Из переписки Ю. Г. Оксмана. С. 119, 125 и др.

32 Послать Азадовскому письмо из Магадана (см. № 1) Оксмана побудила, види­мо, полученная им открытка от С А. Рейсера, который, рассказывая о судьбе их друзей и знакомых, сообщал 19 октября 1943 г.: «Азадовский — в Иркутске (Красный пер. 7)» и советовал: «Напишите ему» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 818. Л. 1 об.). Впрочем, еще до получения этого известия Оксман знал, что Азадовский эвакуировался из Ленинграда в Иркутск; в письме к жене от 19 августа 1943 г. он просит ее узнать у П. Н. Беркова иркутский адрес Марка Константиновича (см.: Из переписки Ю. Г. Оксмана. С. 132).

12


 

Мне казалось, что этим самым я и исполняю свой долг «судьи и гражданина», свидетеля, обличителя, а м. б., и историка»33.

Естественно, что за десять лет, проведенных Оксманом в лагерях и тюрь­мах, многое изменилось — как в целой стране, так и в том узком кругу, к которому он принадлежал. Ушли из жизни ближайшие сподвижники Юлиа­на Григорьевича (прежде всего — Ю. Н. Тынянов), многие погибли на фрон­тах войны или в блокадном Ленинграде. Но и те, что остались в живых, тоже изменились — одни стали крепче духом, другие, напротив, «сломались» (все это в полной мере проявилось в 1946 г., когда начались новые гонения на интеллигенцию).

«Прошло десять лет, как мы с вами не видались, — пишет Оксман 16 марта 1947 г. Н. К. Пиксанову. — Много воды утекло за эти годы, много пришлось пережить и мне и вам такого, что позволяет уже с большой высоты пересмот­реть все прошлое, отмести все временное, случайное, оценить подлинное, от­бросить поддельное. Не знаю, как вам, но мне иногда даже жутко приходится ощущать ту пустоту, которая образовалась вокруг нас за эти годы, гибель дру­зей, сверстников, учеников, уход из жизни всех старших товарищей, не говоря уже об учителях. Случайно, без всяких объективных оснований для этого, вы­нырнул из бездны, в которой неожиданно для себя оказался, и я. Вероятно, и вы не думали, что нам придется когда-нибудь встретиться. За 17 тысяч кило­метров от Москвы (а радиус Земного шара, кажется, всего 15 тысяч), у самого Ледовитого океана, откуда ехать пришлось мне сейчас полтора месяца — на собаках, на оленях, лошадьми, машиной, пароходом через океан, пересекая Охотское и Японское море, а затем по Великому Сибирскому пути от Влади­востока; в 60 градусные морозы, в вечную ночь, в забое, на лесоповале, сло­вом, во всех условиях, я не переставал оставаться самим собою и, вероятно, только поэтому сохранился. А потерять себя — это значило бы и вычеркнуть себя из жизни».

В числе друзей и знакомых Оксмана, которые пережили войну и также «остались собой», был Марк Азадовский (хотя зимой 1941—1942 гг. в Ленин­граде он и его семья не раз оказывались на краю гибели). Вернувшись из эвакуации в 1945 г., Азадовский вновь возглавляет фольклористические изуче­ния как в Ленинградском университете, так и в Пушкинском Доме. Однако ситуация его вскоре меняется коренным образом. Собственно, уже в 1947 г., когда Оксман, освободившись, пытается обеспечить себе нормальное сущес­твование и возможность работы, в печати появляются первые нападки на Аза­довского34. Затем — печально известная кампания, призванная выявить и ра­зоблачить «адептов» А. Н. Веселовского. На протяжении 1948 г. Азадовский не раз оказывается мишенью для целенаправленной ожесточенной критики. И, наконец, — яростная травля весной 1949 г., когда Марк Константинович,

33 Флейшман Л. Письма Ю. Г. Оксмана к Г. П. Струве // Stanford Slavic Studies. Vol. 1. Stanford, 1987. P. 49. Большинство писем, о которых вспоминает Окс­ман, к сожалению, не сохранилось.

Слова «судьи и гражданина» — из лермонтовского стихотворения «Дума» (1838).

34 См., например: Сидельников Вик. Против извращения и низкопоклонства в сов. фольклористике // Лит. газета. 1947. № 26. 29 июня. С. 3.

13


причисленный к «безродным космополитам», полностью отстраняется, наря­ду с другими ведущими профессорами-филологами Ленинградского универ­ситета (Г. А. Гуковский, В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум и др.), от пре­подавательской и научной деятельности35.

Заклейменный в печати за свои якобы «антипатриотические» взгляды, уво­ленный из Университета и Института русской литературы, Азадовский неко­торое время живет под угрозой ареста, готовясь разделить судьбу погибшего в застенке Г. А. Гуковского. Оказавшись «не у дел», он занимается отныне и до конца своих дней исключительно договорной работой: статьи, рецензии, ком­ментирование и т. д. Грубо и несправедливо изгнанный из фольклористики, Марк Константинович ищет приложения своих сил на ином поприще, давно и хорошо ему знакомом, — в декабристоведении. Удивительный факт: именно в начале 1950-х гг., получив зыбкую возможность снова публиковаться, Марк Константинович, уже считавший себя заживо похороненным, создает свои «классические» труды, прочно вошедшие в золотой фонд отечественной на­уки. Так, в серии «Литературные памятники» он переиздает (в обновленном, весьма расширенном виде) «Воспоминания Бестужевых», готовит для «Лите­ратурного наследства» обзор «Затерянные и утраченные произведения декаб­ристов», публикацию «Воспоминаний» В. Ф. Раевского и др. Однако положе­ние его, медленно улучшаясь, остается в целом достаточно драматическим: жить приходится «с оглядкой», испытывая постоянные финансовые труднос­ти, без малейшей уверенности в завтрашнем дне.

Весной 1947 г. Ю. Г. Оксману (при посредничестве Г. А. Гуковского) уда­ется получить преподавательское место в Саратовском университете. Начина­ется новый этап его жизни, растянувшийся на целое десятилетие. Для челове­ка в положении Оксмана вряд ли существовала в ту пору иная, более благо­приятная возможность наладить новую жизнь и вернуться к научной работе. «Возвращаясь из небытия, — писал Оксману В. Д. Бонч-Бруевичу 21 декабря 1947 г., — я представлял, что восстановительный период будет и более затяж­ным и даже болезненнее, чем это оказалось на деле»36.

И тем не менее положение Оксмана в Саратове отличалось крайней неус­тойчивостью: периоды относительного затишья сменялись подчас жестокими встрясками. Несколько раз у него возникало желание перебраться в другое, более спокойное место (например, в Тарту). 23 июня 1953 г. в письме к А. С. Долинину37 Оксман подводит итог своей саратовской жизни:

35 См. подробнее: Азадовский К., Егоров Б. О низкопоклонстве и космополитиз­ме: 1948-1949 // Звезда. 1989. № 6. С. 157-176.

36 РГБ. Ф. 369. Карт. 311. Ед. хр. 62. Л. 21 об.

37 Аркадий Семенович Долинин (наст, фамилия — Искоз; 1880—1968) — литерату­ровед, критик, эссеист; писал о Пушкине, Гоголе, Тургеневе, Чехове и др. Основ­ные его работы посвящены Достоевскому (статьи, монографии, четырехтомное издание «Писем»). С 1945 по 1949 гг. — профессор кафедры истории рус. лит-ры Ленинградского ун-та, позднее — в Педагогическим ин-те им. М. Н. Покров­ского (Ленинград). В конце 1940-х гг. подвергался нападкам в печати. С Оксма­ном познакомился в 1913—1914 г. в Пушкинском семинарии С. А. Венгерова.

14


 

«Шесть лет я работал в Саратовском университете. Первые года два про­шли хорошо, несмотря на то, что заново входить в жизнь, да еще в качестве профессора провинциального университета — дело нелегкое. Но все барьеры в конце концов были взяты — и сам переучивался на ходу, и других учил, и общие курсы читал, и НСО38 руководил <...> — и все это под чрезвычайным контролем, в условиях более чем неблагоприятных. Но, странное дело, чем больше я завоевывал доверие и авторитет, тем менее прочно себя чувствовал. На Колыме и Чукотке я впервые увидал вековые березы, корни которых не уходили вглубь, а стелились как-то не очень глубоко под землей — вширь. Вечная мерзлота не позволяла им закрепляться более прочно. Ну, так и мне пришлось все последние годы чувствовать эту вечную мерзлоту, особенно тяжко было в 1952—1953 гг. Так тяжко, что попробовал уйти в Прибалтику или на восток, в один из новых академических центров. Однако меня в последний момент не отпустили. Саратовский обком специально рассматривал (а предва­рительно обследовал) мою работу — и признал ее «чрезвычайно плодотворной и полезной» для города и «во всесоюзном масштабе». Университетские верхи оказались в глупом положении, а мне пришлось подчиниться решению област­ного начальства»39.

«Боже мой, какой это был ужас в некоторые периоды», — восклицал Окс­ман в 1959 г., оглядываясь на годы, проведенные в Саратове40.

Таков реальный фон публикуемой переписки, не всегда очерченный до­статочно резко и чаще угадываемый. В этих условиях, характерных для после­военной эпохи, Азадовский и Оксман ведут между собою, из двух городов, оживленный письменный диалог, не прерывающийся до смерти Марка Кон­стантиновича. Потребность в постоянном общении стимулируется не только старинной дружбой — как и прежде, соседствуют, а то и совпадают их научные замыслы и задачи. Оксман обращается к своим начинаниям довоенного вре­мени: Белинский, В. Ф. Раевский, Рылеев, декабристская агитационная лите­ратура. Он много и успешно работает, торопясь, по возможности, наверстать упущенное. К аналогичным темам, как уже говорилось, обращается в те годы и М. К. Азадовский. Научные устремления обоих ученых неизменно скрещи­ваются. Примеры совпадения их интересов — «первый декабрист» В. Ф. Раев­ский или задуманная ими (но так и не осуществленная полностью ни одним из них) работа на тему «Белинский и Пушкин». Родственность сюжетов опреде­ляется в известной мере и серией «юбилеев», широко отмечавшихся в после­военные годы (1948 год — столетие смерти Белинского; 1949 год — 200 лет со дня рождения Радищева и 150 лет со дня рождения Пушкина; 1950 год — 125-летие декабристского восстания). Каждый из «юбилеев» сопровождался серией публикаций, новыми сборниками или томами «Литературного наслед-

38  НСО — Научное студенческое общество.

39  Отдел рукописей Рос. Национальной библиотеки (далее — РНБ). Ф. 1304. Оп. 1.Ед. хр. 21. Л. 5-5 об.

40  Письма Ю. Г. Оксмана Р. А. Резник. С. 110 (письмо от 23 октября 1959 г.). О положении Оксмана в Саратове см. подробнее: Коробова Е. Ю. Г. Оксман в Саратове 1947—1957 гг // Корни травы. Сб. статей молодых историков. М., 1996. С. 145—154. См. также в письмах 90, 95 и др.

15


ства»41. Все эти события, конечно, находились в поле пристального внимания и Азадовского, и Оксмана — ведь именно в области русской литературы пер­вой половины XIX века лежали по преимуществу их научные интересы и изыс­кания.

Итоговые для Азадовского труды, посвященные декабристам, обдумыва­ются им и создаются в ту пору, как и до 1937 г., при доброжелательном участии Юлиана Григорьевича. Ценя Оксмана как блистательного ученого, воспитан­ного в том же научном кругу, — как единомышленника и соратника, Азадовс­кий охотно обсуждает с ним свои планы и замыслы, делится находками, выво­дами, сомнениями. В оживленном диалоге с Оксманом готовится и реализует­ся, например, работа «Воспоминания В. Ф. Раевского», где Марк Азадовский выступает как продолжатель, сподвижник и, отчасти, невольный конкурент Юлиана Григорьевича. По просьбе редакторов «Литературного наследства» Оксман систематически рецензирует декабристоведческие штудии Азадовско­го — это в равной мере является содержанием их переписки. Письма Оксмана, с одной стороны, и активная поддержка редакции «Литературного наследст­ва», с другой, неуклонно укрепляют Азадовского в его научных замыслах, по­могают ему одолеть сомнения. С волнением и благодарным чувством читал Азадовский отзывы Оксмана о его новых трудах. Оказавшись после 1949 г. в относительном одиночестве, Марк Константинович выше других ставил в те годы именно мнение Оксмана — едва ли не единственного, кто был ему, в известном смысле, «конгениален»: равен по научному уровню и созвучен по своему подходу к истории культуры. «Дорогой Юлиан Григорьевич, — писала Оксману Л. В. Азадовская, вдова ученого42, через полгода после смерти М. К. Азадовского, — Вы были для Марка Константиновича пределом, потол­ком, вершиной того, что есть в науке. Ничьих отзывов и оценок он так не ждал и не боялся, как Ваших. С какими глазами, сияющими восторгом, он говорил мне: "Ну, Мусинька, если уж Юлиан похвалил, то, значит, действительно, неплохая работа!"»43. Это вполне перекликается с тем, что писал сам М. К. Азадовский Оксману 31 января 1951 г.: «Если Вы довольны, значит, действительно хорошо». То же можно сказать и об Оксмане, утверждавшем, что Марк Константинович достоин звания академика44, видевшем в нем уче­ного, не только выдающегося по своему дарованию, но и близкого ему в ис­ходных мировоззренческих позициях. Совпадение взглядов на отдельные про-

41  Следует особо отметить титаническую работу Оксмана, проделанную им в 1947—1948 гг., по установлению текста «Письма Белинского к Гоголю» (од­новременно продолжалась его давняя работа над «Летописью жизни и твор­чества В. Г. Белинского»). Оксман надеялся, что предстоящий юбилей Белин­ского вызовет интерес к этим фундаментальным трудам и облегчит его ско­рейшее возвращение в науку (надежды, оправдавшиеся лишь отчасти). Ср. примеч. 4 к письму 7.

42  См. о ней: Яновский Н. Л. В. Азадовская // Сибирь. 1985. № 2. С. 94-102.

43  РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 4 (письмо от 28 апреля 1955 г.). В дальнейшем письма Л. В. Азадовской к Оксману приводятся без отсылок.

44  См., например, в письме 139: «...Подлинный академик...». Об этом Оксман говорил также в 1953 г. историку В. В. Пугачеву (сообщено В. В. Пугачевым в письме к К. М. Азадовскому от 26 января 1997 г.).

16


 

блемы, публикации и книги, одинаковое отношение обоих ученых ко многим людям их круга, о чем постоянно заходит речь в публикуемых письмах, — отнюдь не вежливость или взаимная лесть, а лишь естественное родство их научных и нравственных установок. Разумеется, о совпадении взглядов можно говорить лишь с неизбежными оговорками. Диалог Азадовского и Оксмана, если вчитаться, весьма неровен по тону: это и спокойный обстоятельный об­мен мнениями, и дружеский деловой совет, и принципиальная полемика, про­никавшая иногда в печать (см., например, их спор по поводу «мамоновской брошюры», отразившийся и в работе Оксмана «Из истории агитационно-про­пагандистской литературы двадцатых годов XIX века», и в обзоре Азадовского «Забытые и утраченные произведения декабристов»). Не удивительно — раз­говор ведется между двумя зрелыми учеными, каждый из которых к тому же представлял собой незаурядную личность. Отчетливо вырисовываются — на тягостно однообразном фоне тех лет — и совсем несходные характеры пишу­щих. С одной стороны, — язвительный и жесткий, подчас безжалостный в своих оценках Оксман с его кипучей энергией и «бойцовскими» качествами45, впрочем, не лишенный известной гибкости и дипломатичности; с другой, — более уравновешенный и умудренный, хотя, случалось, и теряющий самооб­ладание Азадовский, человек отзывчивый и мягкий (Юлиан Григорьевич не случайно упрекает его то в «мнительности», то в «либерализме»), но все-таки не раздавленный событиями 1949 г. и даже бросающий вызов обстоятельствам. И при всех своих индивидуальных различиях оба — подлинные интеллигенты старой закалки, неспособные опуститься до уровня «конъюнктуры», оба — историки, воспринимающие прошлое как фундамент современности, оба — гуманитарии, не утратившие чувства ответственности за поруганную люби­мую науку, как и собственного достоинства в эпоху лжи и террора46.

Зловещий отсвет того мрачного времени лежит почти на каждом письме и, каких бы сюжетов ни касались ученые, определяет собой интонацию и на­строенность, и даже — стилистику переписки: обилие намеков, недосказан­ность, «эзопов язык». Да и как иначе могли общаться друг с другом люди,

45 «Я, конечно, боец...», — заявлял о себе Оксман в одном из писем к Н К. Пик­санову (28 декабря 1963 г.).

46 В 1960-е гг. в условиях обострившегося в СССР противостояния власти и отдельных групп интеллигенции Ю. Г. Оксман невольно оказывается одним из первых «диссидентов», что влечет за собой новые гонения: отстранение от работы, исключение из Союза Писателей, невозможность печататься и т. п. Этот последний период жизни Юлиана Григорьевича лежит за хронологичес­кими рамками нашей книги и потому почти не затрагивается в ней. Надле­жит лишь всячески подчеркнуть, что Оксман (как позднее, в 1970— 1980-е гг., его ученик и последователь Н. Я. Эйдельман) являл собой не просто истори­ка, а историка-гражданина, считающего своим долгом не только изучать про­шлое, но и вмешиваться в настоящее с позиций исторической науки. Исто­рия русской литературы была для Оксмана неотделимой частью русской исто­рии — общественной и политической. «Вы умеете видеть литературу в ее дви­жении, — подчеркивал И. Л. Андроников в феврале 195S г., поздравляя Оксмана (телеграммой) с шестидесятилетием, — озирать девятнадцатый век с ко­мандного пункта двадцатого / Вы как бы и участник событий / Вы и свидетель / Вы же следователь и судья» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 264. Л. 19—19 об). Такие проблемы, как оппозиция культуры и власти, освободительное движе­ние в России, русская эмиграция и нелегальная печать, волновали Оксмана, можно сказать, «изнутри», «органически». Не случайно любил он повторять слова Герцена (из книги «О развитии революционных идей в России»): «Лите­ратура у народа, не имеющего политической свободы, единственная трибуна, с высоты которой он может заставить услышать крик своего негодования и своей совести». Этим, по-видимому, и объясняется неуклонно растущее ныне внима­ние к работам и личности Оксмана. Все более осознается, другими словами, его истинная значимость не только как деятеля русской науки, но и как участника освободительного движения 50-х — 60-х гг. нашего столетия.


постоянно ожидающие новых репрессий! Стоит, к примеру, обратить внима­ние на их озабоченность по поводу недоставленных во время писем — невы­сказанные опасения и догадки, что и почему могло случиться в дороге! Или, другой пример, ироническая (и беспощадно-яростная, если вдуматься) репли­ка Оксмана в письме от 3 июля 1950 г. по поводу товарища Сталина, «велико­лепно» расправляющегося с «аракчеевцами-марристами»! И, наконец, мно­гозначительные цитаты (главным образом, пушкинские), передающие вполне «современные» ощущения обоих корреспондентов (см. письма 16, 25 и др.)!

Заметное место в письмах и Азадовского, и Оксмана занимает критика (нелицеприятная, едкая, местами уничтожительная) чужих работ, в основном литературоведческих. Резкость некоторых отзывов и Азадовского, и Оксмана может подчас смутить, показаться грубостью, бестактным выпадом... Но объ­ясняется все это, по сути, опять-таки причинами общего порядка: вытеснен­ные из академической жизни, подвергнутые несправедливым гонениям, они оба остро переживают в начале 1950-х гг. очевидный упадок отечественной филологической науки (начавшийся, конечно, раньше47), с горечью наблю­дая, как процветает посредственность, как засоряется русский культурный слой, как используют и опошляют культуру литературоведы-чиновники с партий­ным билетом. «...Это органичность, а не случайность кризиса на литературо­ведческом фронте, это отсутствие настоящих людей...», — сокрушается Окс­ман в письме к Азадовскому 1 октября 1951 г. Тяжко им приходилось, двум филологам — воспитанникам «старой школы», вынужденным изо дня в день смотреть на распад науки, которой они служили и которую создавали!

Низкопробные сочинения иных литературоведов или историков воспри­нимались Азадовским и Оксманом тем болезненней, чем медленней и мучи­тельней пробивали себе дорогу к читателю их собственные работы. Сегодня уже трудно себе представить, какие препятствия вынуждены были претерпе­вать капитальные и, как выяснится впоследствии, основополагающие труды Азадовского и Оксмана, в то время как легковесные писания некоторых пуш­кинистов или декабристоведов назойливо рекламировались, выдвигались на Сталинскую премию (и, натурально, ее затем получали!). Свирепствовала цен­зура, притом двойная: с одной стороны, — общая, обязательная (великолеп-

.

47 «Нужно сказать громко и ясно, — заявлял Азадовский в письме к Н. К. Гудзию 4 августа 1943 г., — в области филологической науки мы стоим перед катастро­фой, — нам грозит полный регресс» (РГБ. Ф. 542. Карт. 88. Ед. хр. 9. Л. 20 об.).

18


 

ная иллюстрация — письма Марка Константиновича, где рассказано о про­хождении «через инстанции» подготовленной им после войны книги стихо­творений Языкова), с другой, — в отношении их самих, чьи фамилии звучали как «нежелательные». Насаждался, хотя и негласно, государственный антисе­митизм, напрямую затронувший в 1949 г. (и позднее) многих заслуженных деятелей науки и культуры и косвенно преградивший путь молодым (см. при­меч. 3 к письму 85). Вновь и вновь возникала — для тех, кто желал печатать­ся,— унизительная необходимость пользоваться псевдонимами (так, Оксман превращался в Осокина, Азадовский — в Константинова). «Прикрыться» псев­донимом считалось, по законам того времени, вполне целесообразным и даже нужным приемом: дабы не сложилось «наверху» впечатления, будто редколле­гия «Литературного наследства» или другая редакция предпочитают опальные, сомнительные и — что в особенности раздражало! — еврейские имена. Прихо­дилось и вовсе отказываться от авторства — лишь бы своевременно обнародо­вать свои материалы и мысли и тем самым спасти их от забвения, от запрета, от случайных или злонамеренных покушений со стороны. Так, упомянутый выше труд Оксмана по установлению текста письма Белинского к Гоголю (в сущности, одного из самых значительных для России литературно-публицис­тических документов XIX в.) был напечатан в «Литературном наследстве» под другой фамилией (см. примеч. 2 к письму 10; примеч. 9 и 10 к письму 52). И, наконец, плагиат — неизменный спутник репрессированных имен. Безза­стенчивая экспроприация интеллектуального добра обычно расцветает в пору бесправия и произвола, соприкасаясь подчас с откровеннейшим мародерст­вом. Замалчивание ученого и его научных заслуг становится нормой, коль скоро речь идет о расстрелянном, сосланном или публично ошельмованном человеке, лишенном возможности защитить свое имя, прилюдно уличить по­хитителя и т. п. Так случилось с Оксманом после 1936 г., то же происходило — хотя и в менее жесткой форме — с Азадовским после 1949 г. Бесправная ситу­ация обоих ученых оказалась, естественно, на руку тем, кто сам не слишком был склонен к научным обобщениям или многотрудным архивным поискам. Этот мотив то и дело возникает в переписке ученых. Читая свежеиспеченные статьи и диссертации в той области, в которой оба считались признанными специалистами, и Азадовский, и Оксман вынуждены с горечью констатиро­вать отсутствие ссылок на их труды (или вообще на чьи бы то ни было), игно­рирование предшественников, чужих заслуг и т. п. Можно без труда догадать­ся, что испытывал Оксман, листая «с тяжелой досадой» (письмо 27) новые тома Полного собрания сочинений Пушкина, начатого при его энергичном участии, и видя, как его собственные изыскания, находки, открытия либо искажаются, либо замалчиваются! Что переживал Азадовский, автор двухтом­ной, в то время еще не опубликованной «Истории русской фольклористики», зная, что эта глубоко осмысленная им тема официально включена в научный план Института этнографии и что работают над ней люди, ранее читавшие его книгу в рукописи! (письмо 34). Как вопль души звучит его восклицание в письме к Оксману (25 августа 1954 г.): «Я же разворован уже до ниточки...»

Болезненно и, так сказать, «лично» воспринимали Азадовский и Оксман и ту нерадостную ситуацию, что складывалась в 1950-е гг. на гуманитарных фа­культетах страны. Следует помнить, что они оба были не только крупными

19


учеными, но и организаторами науки, педагогами, наставниками, оставивши­ми после себя многочисленных учеников и последователей. Юлиан Григорь­евич, особо ценивший М. К. Азадовского как воспитателя целой плеяды уче­ных-фольклористов, однажды высказал это мнение таким образом: «Конечно, он <Азадовский> и Жирмунский — вот кто бы поднял Отдел<ение> литерату­ры в Ак<адемии> Наук на мировую высоту (имею в виду не только их знания, но и организ<аторские> таланты)»48. Вместо этого в послевоенные годы и Аза­довскому, и Оксману приходилось видеть, как вырождается научная молодежь, как дефицитные аспирантские места заполняются случайными и сторонними людьми — из «кондовых», как на глазах меняется «профессорско-преподава­тельский состав» университетов, как деградирует академическая элита, как про­никают на командные позиции функционеры, проработчики, неучи...

О ситуации того времени, о «людях 1949 года», уверенно и нагло шагнув­ших в науку через растоптанное дореволюционное поколение, рассказывает свидетельница — Лидия Гинзбург:

«Людей 1949 года мы тоже знали молодыми. Гуманитарная интеллигенция, занятая собой, самонадеянная и безрассудная, думала смутно: так себе, неоте­санные парни... А там шла между тем своя внутренняя жизнь — к ней никто не считал нужным присмотреться — исполненная злобы и вожделений. <...>

Люди фланировали над бездной, кишевшей придавленными самолюбия­ми. Пробил час — они вышли из бездны. Проработчики жили рядом, но все их увидели впервые — осатаневших, обезумевших от комплекса неполноценнос­ти, от зависти к профессорским красным мебелям и машинам, от ненависти к интеллектуальному, от мстительного восторга... увидели вырвавшихся, дорвав­шихся, растоптавших. <...>

...В переполненном университетском зале Бердников49 кричал Жирмун­скому: «А, вы говорите, что работали сорок лет. Назовите за сорок лет хоть одну вашу книгу, которую можно дать в руки студенту!» А в зале Пушкинского дома ученик Азадовского Лапицкий50 рассказывал собравшимся о том, как он

48  Письмо к К. П. Богаевской от 5 марта 1954 г. // Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 264-265.

49  Георгий Петрович Бердников (1915—1996) — литературовед, автор работ о Чехове. В 1949—1953 гг. — декан филология, ф-та ЛГУ (ранее — секретарь факультетского партбюро). Чл.-корр. (1974). В 1977—1988 гг. возглавлял Ин-т мировой лит-ры им. А. М. Горького. Об его участии в проработках 1949 г. см.: Азадовский К., Егоров Б. О низкопоклонстве и космополитизме: 1948—1949. С. 166, 168, 173-174.

50  Игорь Петрович Лапицкий (род. в 1920 г.) — доцент кафедры истории рус. лит-ры ЛГУ. Главный «обличитель» М. К. Азадовского в погромной кампа­нии 1949 г., учеником которого — вопреки утверждению Гинзбург — никогда не был.

Фигура Лапицкого ярко обрисована в воспоминаниях литературоведа, фольклориста и критика Д. М. Молдавского (1921—1987), отчасти созвучных рассказу Л. Гинзбург: «...Человек с опухшей улыбкой и глазами отчаявшегося кролика <...> способный человек с прекрасной памятью, которого погубили обстоятельства («Я лишь актер, режиссура не моя»). Всего этого он не выдер­жал и заболел психически...» (Молдавский Дм. Повесть об учителе // Молдав­ский Дм. Снег и время. Л., 1989. С. 100).

20


 

(с кем-то еще51) заглянули в портфель Азадовского (владелец портфеля вышел из комнаты) и обнаружили там книгу с надписью сосланному Оксману52.

Азадовский, уже в предынфарктном состоянии, сидел дома. После собра­ния Лапицкий позвонил ему, справляясь о здоровье. Молчание. «Да что вы, — сказал Лапицкий, — Марк Константинович! Да неужели вы на меня серди­тесь? Я ведь только марионетка, которую дергают за веревочку. А режиссеры другие. Бердников, например...»

Сам Смердяков мог бы тут поучиться смердяковщине»53.

Разрыв с традициями русской гуманитарной науки становился все более очевидным. С грустью, переходящей в отчаянье, наблюдал в те годы Марк Азадовский за тем, что происходило в отечественной фольклористике: закры­тие кафедры в Университете, резкое падение уровня — и научного, и препо­давательского. «Не стало науки о фольклоре, — горестно восклицает Марк Кон­стантинович в письме к Н. К. Гудзию 3 октября 1950 г. — Недаром же никто не хочет заниматься ею. В нынешнем году одна бывшая моя аспирантка защити­ла диссертацию и моментально переключилась на новую русскую лит<ерату-ру>, к<оторую> и читает. Другая, окончившая аспирантуру и в нынешнем году намеревавшаяся защищать diss., уже включилась заблаговременно в рабо­ту кафедры сов<етско>й лит<ерату>ры, на которой в дальнейшем и намерена работать. Все говорят: "Лишь бы не фольклор"» (см. также письмо 123).

Не удивительно, что столь многие строки публикуемой переписки окраше­ны иронически, насыщены сарказмом, а то и желчью. Это в особенности отли­чает оксмановские письма того времени (и не только к Азадовскому). Темпера­ментный и бесстрашный, Оксман позволял себе — и в письмах, и устно — говорить то, о чем другие молчали: называть вещи своими именами. Подобно его посланиям из колымской неволи, письма Оксмана 1950— 1960-х гг. воссоз­дают нравственный портрет эпохи. Конечно, и суждения Оксмана не следует безоговорочно принимать на веру; в них немало категоричности, предвзято­сти, пристрастности... Однако в целом они представляют собой уникальное свидетельство: зеркало, в котором запечатлелась эпоха во всей своей низости, жестокости и уродливости, и одновременно — беспощадный обвинительный приговор.

Однако не зависть и злость стоят за обличительными строками этих пи­сем, а лишь грусть и горечь. И еще — безвыходность, чувство собственного бессилия: невозможность вмешаться и что-либо изменить. В действительнос­ти же Азадовский и Оксман, с неизменным вниманием приглядываясь к ситу­ации в филологической науке, прекрасно отличали конъюнктурные и случай­ные работы от подлинных, многообещающих. С живой радостью сигнализи­руют они друг другу о появлении свежих интересных трудов, активно способ­ствуют — в меру своих тогдашних возможностей — выдвижению новых имен (например, Е. Д. Петряева, И. В. Пороха и др.), охотно втягивают их в круг своего общения. И совсем не злоба или обида, а лишь искренняя боль за науку

51  По свидетельству Л. В. Азадовский, — П. Г. Ширяевой (см. о ней примеч. 1 к письму 33).

52  Говорилось: «Административно сосланному».

53  Гинзбург Л. Претворение опыта. Рига; Л., 1991. С. 138—140.


окрашивала их мнения и оценки (которые — это тоже следует помнить — с годами уточнялись, смещались, варьировались).

И тем не менее — будь то стечение обстоятельств или «историческая неиз­бежность» — факт остается фактом. Знания, опыт и организаторские таланты Азадовского и Оксмана (как, впрочем, и многих других) оказались в ту пору, по существу, невостребованными. Русская историко-филологическая наука, лишившись своих замечательных представителей, утрачивала преемственность и, значит, жизнеспособность и все более перерождалась, с одной стороны, в официальное и безликое «советское литературоведение», с другой, — в «морфо­логию» и «структуральный метод» (что являлось, в известной мере, попыткой уклониться от идеологического диктата). Последствия разгрома в русской гума­нитарной науке, коему она подверглась в 1930-е гг., а затем в конце 1940-х — начале 1950-х гг., ее интеллектуальные и нравственные потери, безусловно, сказались и сказываются в наши дни. С понятным чувством горечи и гнева цитировал Оксман в 1960-е гг. слова Осипа Мандельштама из малоизвестной тогда «Четвертой прозы»: «Чем была матушка-филология и чем стала... Была вся кровь, вся непримиримость, а стала псякрев, стала всетерпимость...».

В тот нелегкий для Азадовского период Оксман — несмотря на географи­ческую отдаленность — оказался для Марка Константиновича одним из самых близких ему людей. Он искренне старался в меру сил и возможностей поддер­жать и подбодрить своего старшего друга. Более того. В своих письмах к об­щим знакомым из академической среды Оксман настойчиво обращает их вни­мание на бедственную и ненормальную ситуацию Азадовского — прежде всего как ученого. «Очень меня беспокоит литературная судьба М. К. Азадовско­го,— пишет он, например, 23 февраля 1950 г. П. Н. Беркову. — Его объектив­ные заслуги перед советской наукой и научные возможности как большого специалиста так несоизмеримо выше его маленьких методологических оши­бок и больших тактических промахов, что возвращение его к работе должно быть частью нашего общего научного и литературного долга перед страной. Это мое твердое убеждение. И если бы наше литературоведение обеспечено было в Акад<емии> Наук настоящим представительством, то не сомневаюсь, что вопрос о М<арке> К<онстантиновиче> давно был бы разрешен положи­тельно — свет же не исчерпывается чердаками Пушк<инского> Дома!»54 Ясно понимая, что лучшее целительное средство для человека в ситуации Азадов­ского — это работа, Юлиан Григорьевич, сам оттесненный на периферию на­учной жизни, неутомимо хлопотал о том, чтобы Марк Константинович не терял связи с редакциями, издательствами, научными проектами и т. д. Следу­ет сказать, что после марта 1953 г. положение обоих ученых хотя и не улучша­ется решительным образом, но, во всяком случае, становится более прочным. Дух оттепели: ослабление политического террора, оживление общественной жизни, первые новомирские статьи 1953—1954 гг. и, главное, «возвращение» людей — все это явственно ощущается в их переписке (само слово «оттепель»

54 С.-Петербургский филиал Архива РАН (Ф. 1047. Оп. 3. Ед. хр. 468. Л. 3—3 об). Сообщено М. Д. Эльзоном.

22


 

появляется в письме Оксмана от 11 сентября 1954 г.). Юлиан Григорьевич с его московскими «связями» оказывается в состоянии реально помочь Азадов­скому (например, пытается в 1954 г. привлечь его к новому изданию сочине­ний Тургенева). К голосу Оксмана начинают прислушиваться; его приглаша­ют на конференции, в редколлегии и комиссии. В судьбе ученого, еще недавно гонимого, намечается перелом: идут разговоры о его скором переезде из Сара­това в Москву (состоявшемся лишь в 1958 г.)55. Все это достаточно ясно чита­ется в публикуемых письмах. К сожалению, М. К. Азадовский, прикованный к постели, успел, со своей стороны, лишь уловить этот исторический сдвиг, но не имел уже сил воспользоваться открывшимися возможностями56.

В конце своей жизни Марк Константинович не раз повторял, что у него было два подлинных друга — Юлиан Григорьевич Оксман и Илья Самойлович Зильберштейн (1905—1988; историк литературы, коллекционер, организатор и бессменный руководитель «Лит. наследства»). Разумеется, это преувеличение: Азадовского окружали и другие испытанные друзья. Но именно Оксман и Зиль­берштейн, как никто другой, энергично помогали ему в ту тяжкую пору жизни,

55 В конце 1950-х — начале 1960-х гг., в разгар «оттепели», Оксман вновь, как и в 1930-е гг., — видный участник научно-литературной жизни в стране: зачислен­ный на работу в Ин-т мировой лит-ры, он руководит группой по изданию Поли. собр. соч. и писем Герцена (и доводит его до конца); кроме того он становится членом редколлегий таких «прогрессивных» изданий того времени, как, например, «Краткая лит. энциклопедия» (после появления первого тома Оксман был выведен из состава редколлегии) или серия «Лит. памятники» (Оксман — ответственный за издание рус. классиков). В 1961—1962 г. обсужда­ется вопрос об избрании Оксмана членом-корреспондентом АН СССР. Этот новый «взлет» Оксмана был, однако, прерван в 1963—1964 г. (см. выше примеч. 46; ср. также публ. Д. И. Зубарева «Человек старого закала» // Новое лит. обо­зрение. 1996. № 20. С. 145-148).

56 Следует упомянуть и о том, что восприятие и осмысление русской истории XX века, весьма обостренное в СССР после смерти Сталина и в последующую эпоху, оказалось у этих двух современников все же очень различным. Марк Азадовский в последние годы жизни (особенно в 1953—1954 гг.) все более склонялся к историческому пессимизму, полагая, что Россию постигла не­поправимая трагедия. Оксман же, неутомимо обличавший после 1956 г. пре­ступления Сталина и его «лакеев», продолжал, напротив, — «несмотря ни на что» — верить в освободительную миссию Октябрьской революции. Поздрав­ляя Н. К. Пиксанова с 50-летием Революции — «новой вехи в истории России и всего разбуженного ею человечества», он писал ему (по видимости, совер­шенно искренне) 31 октября 1967 г.:

«Никогда не думал, что доживу до этого юбилея, никак не мог предпо­ложить, что диалектика исторического процесса окажется столь сложной и про­тиворечивой, но и сейчас, несмотря на все «дуновенья бурь земных», не могу и не хочу спорить с Тютчевым: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Пусть некоторые зоилы думают, что нас ждут еще более суровые испытания, чем те, которые мы уже прошли, — я в канун 50-летия Октября заявляю: «Да здравствует Революция», та самая революция, музыку которой мы услышали в огне и бурях 1917 года, полвека назад». Примечательно, что эту тираду, насыщенную скрытыми и явными цитатами из трех русских поэтов-классиков (ср. примеч. 1 к письму 16), Оксман произносит уже после того, как советская карательная машина обрушилась на него вторично и с новой силой.


ободряли его в минуты уныния и, главное, способствовали завершению и про­движению его работ. Позволительно думать, что именно их поддержка в высо­кой степени стимулировала и, возможно, продлила «труды и дни» Азадовского.

Последняя встреча Азадовского и Оксмана состоялась в июне 1954 г. (Окс­ман приезжал тогда в Ленинград на Пушкинскую конференцию и навестил Марка Константиновича в Елизаветино под Ленинградом, где тот со своей семьей отдыхал на даче).

После смерти «старейшего друга»57, воспринятой им как страшное непопра­вимое горе (см. письмо 139), Оксман не жалеет сил для того, чтобы почтить и увековечить его имя. «Я посвятил памяти Марка Конст<антиновича> целую лек­цию, — рассказывает он многолетнему и близкому другу, К. П. Богаевской, литературоведу и сотруднице «Литературного наследства», в письме от 13— 14 декабря 1954 г.,— говорил интересно, но перегнул некоторые моменты, свя­занные с его травлей в 1949 г. Лучше бы об этом было вовсе не говорить, но мне хотелось объяснить молчание мерзавцев из «Лит<ературной> газеты». (Кстати через три недели появилось в этом желтом листке Рюрикова и К0 несколько некрологических строк, и притом хороших, как сие ни странно!)»58.

«Чем дальше он отходит от нас, — признавался Оксман в письме к Л. В. Азадовской 26 октября 1955 г., — тем больше ощущается его отсутствие, тем острее и я чувствую эту потерю и в своем маленьком личном, и в большом общественном плане».

Оксман пытается всячески содействовать Л. В. Азадовском, всецело по­святившей себя собиранию, изучению и реализации научного наследия по­койного мужа. Вместе с ней он начинает готовить к печати неопубликованную статью М. К. Азадовского «Фольклоризм Бунина». «Я внимательно прочел работу нашего дорогого Марка Константиновича о фольклоризме Бунина, — пишет он Л. В. Азадовском 7 марта 1955 г. — В ней много интересного, много нужного и даже очень значительного. Но это еще, видимо, самый предвари­тельный очерк, лишенный того блеска, который особенно характерен для всех печатных работ такого большого мастера слова, а не только ученого первого ранга, каким был Марк Константинович. Работа и в этой своей редакции пред­ставляет собой большой вклад в нашу фольклористику вообще и в литературу о Бунине в частности, но требует некоторых редакционных доделок. Мне ка­жется, что работа недостаточно внимательно и переписана — необходима ее сверка с рукописью. Я хотел бы это сделать вместе с вами. Время для этого еще

57 Из письма Оксмана к Л. П. Гроссману от 5 декабря 1954 г. // РГАЛИ. Ф. 1386. Оп. 2. Ед. хр. 347. Л. 24.

58  Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 266.

Борис Сергеевич Рюриков (1909—1969) — сов. критик и публицист, за­нимавший в 1940-е и 1950-е гг. ряд ответственных партийных постов. В 1953— 1955 гг. — главный редактор «Лит. газеты».

Некролог М. К. Азадовского был напечатан в «Лит. газете» 11 декабря 1954 г. (№ 147. С. 4).

24


 

есть — Бунин еще только будет входить в нашу науку — и начинать с фольклоризма Бунина мог бы только сам М<арк> К<онстантинович>, а не мы»59.

Оксман принимает непосредственное участие в работе над некрологом М. К. Азадовского, помешенном в первой книге 60-го тома «Литературного наследства» за подписью редакции. На самом деле авторами, помимо Оксмана, были еще несколько московских фольклористов (П. Г. Богатырев, В. Ю. Крупянская, Э. В. Померанцева). «Некролог для «Лит<ературного> Нас<ледства>» взялся написать П. Г. Богатырев, а я согласился сделать в этот некролог встав­ки—о работах М<арка> К<онстантиновича> по новой русской литер<атуре>, по библиографии, о декабристах», — сообщал Оксман Л. В. Азадовской 13 мая 195S г.60. «Юлиан Григорьевич, — уточняла К. П. Богаевская в письме к Л. В. Аза­довской 19 октября 1955 г., — написал его (некролог. — К. Л.) слишком кратко и просил В. Ю. Крупянскую и Э. В. Померанцеву дополнить эти страницы с точки зрения фольклористов и этнографов. <...> Статья, написанная Петром Григорьевичем (Богатыревым. — К. А.), к сожалению, для нас не подходит. Юлиан Григорьевич использовал ее только в нескольких пунктах»61.

«Я взял все, что можно, из расплывчатых полувоспоминаний, полустатьи П. Г. Богатырева, — писал Юлиан Григорьевич к Л. В. Азадовской 26 октября 1955 г. — В этой статье много ценных замечаний, но они не оформились в связный рассказ, да к тому же эти припоминания имеют узко фольклористи­ческое содержание. Моей задачей было дать правильную по своим масштабам общую характеристику Марка Константиновича как исследователя, как дея­теля русской культуры, облечь эту характеристику в предельно сжатую фор­му—с тем, чтобы сейчас дополнить ее конкретный фон оценкой его работ по разным разделам. Прежде всего надо сделать вставку о фольклорных его рабо­тах, потом по ист<ории> лит<ературы> XIX в., потом по декабристам. Об особенностях его как критика я уже сказал, скажу и о его работах по XIX в. (литер<атурное> и общ<ественное> движ<ение>)».

Подводя итог многолетней работе М. К. Азадовского по выявлению «зате­рянных и утраченных» произведений декабристов, Оксман подчеркивал в не­крологе, что «М. К. Азадовский ввел в исследовательский оборот огромный

59  К сожалению, статья «Фольклоризм Бунина» так и осталась в рукописи (РГБ. Ф. 542. Карт. 87. Ед. хр. 24). В конце 1960-х гг., узнав о подготовке к печати бунинского тома «Лит. наследства», Л. В. Азадовская познакомила его редак­торов (А. Н. Дубовиков, С. А. Макашин) со статьей М. К. Азадовского, кото­рая, однако, была отклонена. Опубликованной на эту тему оказалась другая статья (Померанцева Э. В. Фольклор в прозе Бунина // Лит. наследство. М., 1973. Т. 74. Кн. 2. С. 139-152), о работе же М. К. Азадовского ни автором статьи, ни редакцией «Лит. наследства» упомянуто не было.

60  В личном архиве К. М. Азадовского хранится машинописный экземпляр не­кролога с правкой рукою Ю. Г. Оксмана. 6 декабря 1954 г. Оксман писал К. П. Богаевской: «Разумеется, некролог бедного Марка Конст<антиновича> надо сделать возможно значительнее. Нельзя забыть о нем как пушкинисте, тургеневисте, искусствоведе, не говоря уже об организаторских талантах боль­шого ученого <...> Я с большим удовольст<вием> займусь вставками в порт­рет, написанный фольклористами» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 266).

61  РГБ. Ф. 542. Карт. 91. Ед. хр. 13. Л. 4.

25


материал по истории легальной и нелегальной работы тайных обществ деся­тых—двадцатых годов и наметил широкие перспективы дальнейших разыска­ний в области литературного и научного наследия деятелей первого периода освободительного движения в России»62. Для этого же тома Оксман отредак­тировал и все помещенные в нем работы М. К. Азадовского. Сообщая об этом Л. В. Азадовском, Оксман писал: «... Я с каждым месяцем болезненнее ощу­щаю потерю Марка Константиновича, а иногда как бы забываю о том, что его уже нет, и хочу посоветоваться с ним о разных своих делах, планах и впечатле­ниях, как с живым. Мне даже голос его часто слышится»63.

Оксман содействовал Л. В. Азадовском и в ее усилиях напечатать статью «"Во глубине сибирских руд" (Новые материалы)», написанную Марком Кон­стантиновичем для декабристского тома «Литературного наследства», но по ряду причин в него не включенную и опубликованную лишь в 1960 г. в сбор­нике «Статьи о литературе и фольклоре»64.

После 1956 г. Оксман, как известно, упорно пытается назвать во всеуслы­шанье и поименно «жертв» и «палачей» минувшей эпохи65. В числе первых он не раз упоминает и М. К. Азадовского. Так, в феврале 1962 г. он пишет М. М. Штерн о необходимости «начать борьбу (пусть безнадежную) за изгнание из науки и литературы хотя бы наиболее гнусных из подручных палачей Ежова, Берии, Заковского, Рюмина и др. Я имею в виду прежде всего тех, кто повинен в физической смерти Г. А. Гуковского, в гибели Заболоцкого, Зощенко, Азадов­ского, Б. М. Эйхенбаума, в травле Ахматовой, Цветаевой, Пастернака. <...> Нет, мы не имеем права молчать...»66.

Как никто другой, радовался Оксман тому, что имя Азадовского осталось в русской науке, что работы его продолжают выходить в свет и повсеместно находят признание. Получив от Л. В. Азадовской только что изданный первый том «Истории русской фольклористики», он пишет ей 21 сентября 1958 г.: «Сейчас уже позади и Славянский конгресс, и Тургеневская трехдневная сес­сия в Орле, и Тургеневские вечера в Москве. Все эти памятные даты так нераз­рывно связаны с интересами нашего дорогого Марка Константиновича, что

62 Памяти М. К. Азадовского//Лит. наследство. М., 1956. Т. 60. Кн. 1. С. 642—643. В создании окончательного текста некролога принимала участие (от ре­дакции «Лит. наследства») К. П. Богаевская. Перепечатано в кн.: Азадовский М. К. Страницы истории декабризма. Кн. 2. Иркутск, 1922. С. 381—384.

63 Письмо от 27 декабря 1955 г.

64 Сохранилась рецензия Оксмана на эту статью (РГБ. Ф. 542. Карт. 6. Ед. хр. 15; дата — 12 февраля 1955 г.). Подробнее об истории публикации этой работы см. комментарий А. А. Ильина-Томича в кн.: Азадовский М. К. Страницы истории декабризма. Кн. 2. С. 372—374.

65 В годы хрущевской «оттепели» Оксманом была написана статья «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» (см.: Социалистический вес­тник (Нью-Йорк). 1963. 5/6. Подпись NN). Переведенная Г. П. Струве, эта статья опубликована также в американском бюллетене «Forum Service» (см. об этом в публикации А. Грибанова «Ю. Г. Оксман в переписке Г. П. Струве 1963 г.» (С. 504); ср. также примеч. 7 к письму 30, примеч. 1 к письму 131 и др.).

66 Из переписки Ю. Г. Оксмана. С. 110—111.

26


 

мне иногда казалось, что он стоит где-то рядом, что он только что сошел с кафедры, что он сейчас поднимет свой бокал на очередном банкете!

Имя Марка Константиновича упоминалось очень часто — в докладах за­рубежных делегатов еще чаще, чем наших. Книга («История русской фолькло­ристики», т. 1. — К. А.) продавалась на Конгрессе — ее увезли во все концы мира. Я сам видел, как делегаты Австралии, САСШ, Великобритании и Ин­дии, ГДР и Голландии запаслись ею в киосках».

Из писем Оксмана к Л. В. Азадовской видно, какое внимание проявлял он и к ее собственной научно-литературной деятельности67. С неподдельным вос­хищением отзывался он, например, о ее исследовании, посвященном разобла­чению фальсификатора В. И. Анучина68, стимулировал и поощрял иные ее начинания, вплоть до дел практических (в частности, помогал в 1955—1956 гг. при распродаже библиотеки М. К. Азадовского). До конца своих дней Ю. Г. Оксман оставался верным другом семьи Азадовских. «Вы такой настоя­щий, такой большой друг!» — писала ему Л. В. Азадовская 18 мая 1956 г., и это были искренние, оправданные слова.

Выдержки из переписки М. К. Азадовского с Ю. Г. Оксманом не раз при­влекали внимание исследователей и приводились в научной литературе69. Од­нако в полном виде письма стали печататься лишь в 1996 г.70 — журнальная публикация семнадцати писем, как было заявлено, отчасти предваряла насто­ящий том.

Публикуемая ниже переписка М. К. Азадовского и Ю. Г. Оксмана охваты­вает десятилетний период: 1944—1954. Письма сохранились не полностью (см., например, упоминания в №№ 69—70 о загадочно исчезнувшем письме Аза-

67 Еще в 1934 г. Оксман в качестве зам. директора Пушкинского Дома заключил с Л. В. Брун (Азадовской) договор на составление «Библиографии альманахов за советские годы» объемом в 15 печ. листов. Работа была выполнена и пред­ставлена в издательство, однако света так и не увидела.

68 См.: Азадовская Л. В. История одной фальсификации // Новый мир. 1965. N° 3. С. 213—229. Отзыв Ю. Г. Оксмана см. в его статье «Пути и навыки литературоведческого труда» // Уч. зап. Горьковского гос. ун-та. Серия исто­рико-филологич. Вып. 78. Горький, 1966. С. 486 (в большей части тиража статья напечатана под псевдонимом «Ю. Григорьев»).

69 См., например: Из писем М. К. Азадовского / Публ. Л. В. Азадовский // Из истории рус. сов. фольклористики. Л., 1981. С. 261; Эйдельман Н. Первый декабрист. Повесть о необыкновенной жизни и посмертной судьбе Владими­ра Раевского. М., 1990. С. 175—177, 184-186; Житомирская С. М. К. Азадов­ский — историк декабризма // Азадовский М. К. Страницы истории декабриз­ма. Кн. 1.С. 36-42.

70 Из переписки М. К. Азадовского и Ю. Г. Оксмана / Вступ. статья и публ. К. М. Азадовского. Примеч. К. М. Азадовского и С. В. Житомирской // Новое лит. обозрение. 1996. № 17. С. 218—263. Отдельные примечания, выполнен­ные С. В. Житомирской для предполагавшейся публикации переписки Азадов­ского и Оксмана в кн.: Азадовский М. К. Страницы истории декабризма (Кн. 2), использованы — с ее любезного разрешения — и в настоящем издании.

27


довского или в №№ 94 и 96 — об утраченной «записочке» Оксмана, передан­ной через К. П. Богаевскую). Купюры или изъятия при публикации не произ­водились — за исключением немногих отрывков в письмах Азадовского, со­держащих бытовые подробности (денежные дела, болезнь и т. п.). Два послед­них письма (№№ 139 и 140) воспроизводятся лишь в той части, которая отно­сится к М. К. Азадовскому.

Минимум сокращений объясняется не только смысловой насыщенностью сохранившихся писем: Азадовский и Оксман сознавали свою принадлежность к той культурной традиции, составной и неотъемлемой частью которой было интенсивное эпистолярное общение, и почти каждое их письмо по своей сти­листике отвечает требованиям этого уходящего литературного жанра. (В отно­шении Оксмана можно даже сказать, что значительная часть его творческой энергии воплотилась именно в письмах и что в некоторых из них он достигает подлинного литературного эффекта.)

Письма М. К. Азадовского, полученные Л. В. Азадовской после смерти Юлиана Григорьевича от его вдовы71, находятся ныне в личном архиве К. М. Азадовского (тридцать семь писем). Там же — письма Оксмана к Л. В. Азадовском и К. М. Азадовскому. Другая часть писем М. К. Азадовского (31) поступила в составе оксмановского архива в РГАЛИ (Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 245 и 246). Письма Ю. Г. Оксмана хранятся в РГБ в фонде М. К. Азадов­ского (Ф. 542. Карт. 68. Ед. хр. 1 и 2).

Письмо 137 хранится в РГАЛИ (Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 247. Л. 1—1 об.); письма 139 и 140 - также в РГАЛИ (Ф. 2835. Оп. 1. Ед. хр. 413. Л. 27-28; Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 819. Л. 10).

Все письма расположены в хронологическом порядке. Из этого, естес­твенно, не вытекает, что каждое из них — ответ на предыдущее. Письма часто отправлялись непосредственно одно за другим, «вдогонку» (см., например, №№ 8 и 9, 28 и 29, 43 и 44, 63 и 64, 131 и 132), иногда почти одновременно (№№ 18 и 19). Порой, не дождавшись ответа, корреспонденты пишут вторич­но, с тревогой спрашивая о причинах молчания (№№ 42 и 43). Случались и неизбежные «пересечения»: например, письма 21 и 22. Письмо 12 написано, судя по содержанию, до получения № 11; письмо 44 было получено Азадовс­ким раньше, чем письмо 43; № 64 является ответом на № 62; письмо 65 — на письмо 63; письмо 24 — ответ сразу на два письма (№№ 22 и 23) и т. п.

Все биографические даты до 1918 г. приводятся по новому стилю.

Особенности написания отдельных имен («Батенков»), а также характер­ное для недавнего времени употребление строчной и прописной букв («Лите­ратурное Наследство», «Институт Истории» и т. п.) в основном сохраняются. Воспроизведена отчасти индивидуальная манера (так, Оксман неизменно пи­сал: «вы», «ваш»; Азадовский — «Вы», «Ваш» и т. п.). В остальном же все

71 См. о ней: Пугачев В. В., Динес В. А., Герасимова Л. Е. Подвиг жизни Антони­ны Петровны Оксман (14 марта 1894 г. — 29 сентября 1984 г.) // «Тамиздат» от осуждения — к диалогу. Изд-во Саратовского ун-та. 1990. С. 93—98.

Об оригиналах части писем Азадовского к Оксману, подготовленных ею для отправки (с оказией) в Ленинград, А. П. Оксман упоминает в открытке к Л. В. Азадовской 24 марта 1971 г.

28


 

тексты (в том числе дата и место написания каждого письма) унифицированы и оформлены в соответствии с современными эдиционными нормами. Явные описки исправлены без оговорок.

Купюры, конъектуры и прочие вторжения в текст, предпринятые издателем переписки, обозначены угловыми скобками < >. Прямыми скобками [ ] отмече­ны слова или части слов, поставленные в угловые скобки авторами писем.

Мелкие погрешности, вкравшиеся в предыдущие публикации (см. выше примеч. 68 и 69), в настоящем издании устранены.

Характеристики отдельных лиц, а также литература о них (в некоторых случаях — весьма обширная) даются выборочно, с учетом их известности и, главное, соотнесенности с контекстом «Переписки...»

Ряд фамилий оставлен без пояснений: это относится к писателям, уче­ным, политическим и общественным деятелям (в том числе — декабристам), чьи имена искушенный читатель без труда обнаружит в любой из энциклопе­дий или доступных справочных книг.

Отсылки к работам, указанным выше в примеч. 2 и 3, даются в дальнейшем без указания выходных данных. Список принятых сокращений см. в конце тома. Там же помещены два именных указателя. Первый из них — полный алфавит­ный перечень лиц, так или иначе упомянутых в тексте писем, предисловии и примечаниях. Второй указатель — вспомогательный: он предназначен исклю­чительно для ориентации среди многочисленных имен и отчеств, разбросанных в тексте писем (называя общих друзей и знакомых, Азадовский и Оксман неред­ко прибегают к буквенным сокращениям, опускают фамилию и т. д.).

За бескорыстную деятельную помощь приношу глубокую благодарность В. К. Архангельской (Саратов), В. Г. Березиной (Петербург), Ю. П. Благово­линой (Москва), В. Э. Вацуро (Петербург), Б. Ф. Егорову (Петербург), Ренате Дёринг (Мюнхен), Н. П. Кошелеву (Петербург), А. Я. Лапидус (Петербург), М. Я. Мельц (Петербург), С. И. Панову (Москва).

Константин Азадовский