25. Оксман Азадовскому

<Саратов> 10 мая <19>49

Дорогой Марк Константинович, получил вчера письмо от К. П. Богаев­ской с кратким отчетом о ленинградских академических новостях. Мне мои друзья давно уже не пишут — поэтому только сейчас получил некоторое пред­ставление о происшедшем за эти месяцы. Трудно поверить в то, что вас от­ставили от Академии1, — это как-то не умещается в голове и, вероятно, при­влечет внимание Президиума. Но, с другой стороны, вы, вероятно, и сами уже научились отделять слова и дела в работе и Волгина2, и Мещанинова3, и других ученых и полуученых бюрократов, для которых, в сущности, все трын-трава и которые давно примирились с своею ролью манекенов в руках бруе­вичей и прочих «б». Конечно, С. И. Вавилов — настоящий большой человек, но очень уж он далек сейчас от Пушк<инского> Дома, фольклора, литерату­роведения4. Самое страшное, — это физическая невозможность сейчас уйти на пенсию, писать впрок, печататься независимо от своего служебного поло­жения. Вспоминаю, как просто разрешались эти вопросы совсем недавно, — и как сложно все это реализовать ныне. Со своим положением я если не примирился, то освоился — живу без расчетов на завтрашний день. Этот год или, точнее, полтора года дались мне очень тяжело — и морально, и физичес­ки. Особенно последние месяцы. Кажется, пока все обошлось благополучно, но ведь в моем положении не нужно формальных «поводов» для тех или иных оргвыводов. Впрочем, пока меня обследовали5, — я был увлечен новой своей работой — политическая лирика и сатира Пушкина 1817—1820 г. — писал день и ночь, вороша горы книг и старых своих бумаг о Пушкине и декабрис­тах. Вчерне закончил, получилось очень свежо и убедительно, самое интерес­ное — этюд «Пушкин и Чаадаев»6. Передатированы все пушкинские агитки, начиная с «Вольности» и «Ноэля»7 и кончая первым посланием к Чаадаеву, которое я переношу с 1818 г. на март 1820 г.8 — Моя концепция позволяет точно осмыслить полит<ическую> эволюцию Пушкина от либерализма и монархизма к революции и республике. Впервые получает осмысление и во­прос о влиянии Пестеля на Пушкина еще в петербургский период. Ход от Н. И. Тургенева и Ф. Н. Глинки — к Пестелю. Некот<орые> заметки Пушки­на оказываются конспектами суждений Чаадаева и т. д. и т. п. Всего написал листов шесть9. Основные части работы использовал для публичных лекций, но докладов еще не делал. В прошлом месяце ездил в Балашов на учитель­скую конференцию 15 районов. Учителям я прочел цикл лекций «Пушкин и декабристы» (8 часов)10 — и, ей-богу, убежден, что балашовская моя аудито­рия была на большей моральной высоте, чем слушатели докладов на Всесо­юзной Пушкинской конференции в Ленинграде. А качество моих докладов было не ниже, конечно, докладов и Городецкого11, и Благого, и даже вашего любимца Мейлаха, беспардонно обкрадывающего роман Тынянова, — благо о последнем успели забыть даже вы. Из-за своих декабристских штудий я опять оставил работу «Пушкин и Белинский». Придется ею заняться летом, если все будет у меня (или со мною) благополучно12. Хочется мне заехать дней на десять в Ленинград (в конце июля), так как очень хочется еще хоть раз

110


глянуть на Неву, пробежаться по Невскому, побродить по Царскому Селу. Да и повидаться надо хоть с немногими, но все-таки близкими мне людьми, поговорить по-настоящему, учитывая, что, может быть, другого случая для этого уж не будет. Как видите, в некоторых отношениях я перестал быть оптимистом. В свое время К. И. Чуковский очень недоумевал по поводу того, что я строю свою работу так, как будто бы предполагаю жить не менее 200-х лет. Сейчас я не могу рассчитывать более, чем на две недели вперед. Все сверх этого мне кажется уже не очень реальным, выходящим за пределы конкрет­ного. Не отвечаю на ваши мысли о Белинском в жизни Пушкина. Мне их большая часть представляется очень мало вероятной, а о меньшей поговорим при встрече. Остроумно ваше замечание о полемичности заголовка «О ничто­жестве литературы русской». С «Памятником» вовсе не могу согласиться. О сказках интересно, но почему вы не включили этот материал в статью о Бе­линском в «Лит<ературном> Наслед<стве>»?

Если не трудно, напишите о своих впечатлениях от появления Н. Ф. Бель­чикова в Ленинграде13. С момента своего назначения он перестал мне писать, но книги и поздрав<ительные> телеграммы шлет аккуратно. Помните ли вы письмо Пушкина к Чаадаеву от 19.Х.1836 г. об «этом равнодушии ко всякому долгу, к справедливости и правде, этом циническом презрении к мысли и человеч<ескому> достоинству», которое «приводит в отчаяние»14. Откуда этот пессимизм?15

Сердечный привет Лидии Владимировне и вам от нас обоих.

Ваш Ю. Оксман


 


1 Формально М. К. Азадовский был освобожден от работы в ПД с 23 мая 1949 г. — «в соответствии со ст. 47 п. «ж» Кодекса законов о труде об истечении двух месяцев со дня утраты трудоспособности» (цит. по копии официального уве­домления из ПД от 9 мая 1949 г. за подписью зам. директора Б. П. Городецко­го). Почти одновременно Азадовского отстранили от заведования кафедрой в Ленинградском ун-те «как не справившегося с работой и допускавшего круп­ные идеологические ошибки в своей научно-педагогической работе» (Приказ № 238/УК от 29 апреля 1949 г. по Главному управлению университетов Мин-ва Высшего образования СССР сохранился в Архиве ЛГУ в личном деле М. К. Азадовского (л. 23); там же (л. 24) — приказ аналогичного содержания № 796 по ЛГУ от 3 мая 1949 г.).

2 Вячеслав Петрович Волгин (1879—1962) — историк; советский обществен­ный деятель. Академик (1930). Непременный секретарь АН СССР (1930—1935) и ее вице-президент (1942—1953). В 1951—1962 гг. — председатель се­рии «Лит. памятники». Со второй половины 1950-х гг. Оксман был связан с Волгиным общей работой над академическим Собр. соч. и писем Герцена в 30-ти тт. (Волгин значился главным ред.). См. также примеч. 5 к письму 37.

3 Иван Иванович Мещанинов (1883—1967) — языковед и археолог. Профессор ЛГУ, зав. кафедрой общего языкознания (1934—1943, 1952). Академик (1932). В 1934—1950 гг. — академик-секретарь Отделения лит-ры и языка АН СССР.

4 Сергей Иванович Вавилов (1883—1951) — физик; государственный и общес­твенный деятель. Академик (1932). С 1945 г. — президент АН СССР.


5 Еще 15 января 1949 г. Оксман делился с К. П. Богаевский своими опасения­ми: «С февраля начнутся лекции, каждая из которых будет, конечно, обследо­ваться и обсуждаться в разных сферах, однако ощущение которых будет пара­лизовать всякую охоту серьезно работать» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 246). См. подробнее ниже примеч. 15.

6 Среди опубликованных работ Оксмана «этюда» под таким заголовком нет. Общие положения этой работы изложены в его письме к К. П. Богаевской 1 апреля 1949 г. (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 247—248).

7 Т. е. стихотворение «Ура! в Россию скачет...» (1818), публикуемое обыкновен­но под названием «Сказки. Noël», — памфлет на Александра I.

8 Общепринятая датировка известного послания («Любви, надежды, тихой сла­вы...») — 1818 г. Сообщая 1 апреля 1949 г. К. П. Богаевской о том, что считает датой пушкинского послания, им пересмотренной, — февраль—март 1820 г., Юлиан Григорьевич восклицает: «...Каждая строчка зазвучала и получила точ­ное историко-политическое и интимно-биографич<еское> освещение» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 247).

9 Весной 1949 г. Оксман «запоем» (см. ниже примеч. 15) писал на тему «Пушкин и декабристы». Стимулом для этой работы послужило, возможно, одно из пи­сем Н. И. Мордовченко (от 17 декабря 1949 г.): «...Огорчаюсь, что не начинаете новых работ. Как это ни трудно, но это непременно нужно. Сами знаете, что кроме Вас в ближайшие годы никто не напишет книги о Пушкине и декабрис­тах. А нужна именно книга, о которой Вы давно думали и к которой давно подошли» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 700. Л. 42 об.). Ср. ниже примеч. 10.

Другое название, предполагавшееся Оксманом для этой работы, — «По­литическая лирика Пушкина». 1 апреля 1949 г. Оксман сообщал К. П. Богаев­ской: «Случайно я набрел в своих бумагах на две пачки материалов, собран­ных много лет назад <...> Пересматривая все эти выписки, копии и черновые заметки, я вдруг загорелся — и написал вчерне работу о полит<ической> лири­ке и сатире Пушкина на фоне деятельности Союзов спасения и благоденст­вия, да заодно о Пушкине и Чаадаеве» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 247).

«Я работал некот<орое> время над книгой «Политич<еская> лирика Пуш­кина 1817—1825 гг.», но уже лет пять к этой работе не возвращался», — при­знавался Оксман в письме к Л. Л. Домгеру 23 декабря 1959 г. (Устинов А. Б. Письма Ю. Г. Оксмана к Л. Л. Домгеру. С. 507).

Фрагмент этой большой работы Оксмана, восходящий к его лекциям 1949—1950 гг., опубликован в 1990 г. под заголовком «Политическая лирика и сатира Пушкина» в кн.: «Тамиздат». От осуждения к диалогу. С. 63—89. Часть книги, естественно, составляет работа Оксмана об оде «Вольность» (ср. при­меч. 9 к письму 21).

10 Текст оксмановской лекции «Пушкин и декабристы», с которой он не раз выступал в те годы перед слушателями, послужил В. В. Пугачеву основой для публ.: Оксман Ю. Г. Пушкин и декабристы // Освободительное движение в России. Межвузовский научный сб. I. Саратов, 1971. С. 70—88. Там же со ссылкой на Известия ОЛЯ (1956. Т. XV. № 1. С. 86) указывается, что «основ­ные положения этой работы были высказаны в докладе Ю. Г. Оксмана на VII Всесоюзной Пушкинской конференции в Ленинграде в 1955 г.» (С. 70). Ср. примеч. 6 к письму 2.

11 Борис Павлович Городецкий (1896—1974) — историк лит-ры, пушкинист. В 1940-е годы — зам. директора ПД После смерти Б. В. Томашевского возглав­лял Сектор пушкиноведения, позднее — Сектор новой рус. лит-ры ПД.

12 На протяжении своей жизни Оксман обращался к теме «Пушкин и Белинс­кий» неоднократно. Начало работы восходит к 1923 г. «Полтора месяца уже

112


работаю я над «Пушкиным и Белинским», — сообщал Оксман Н. К. Пикса­нову 29 июля 1923 г. — история фактич<еских> отношений, точки соприкос­новения, возможность взаимодействия, вопрос об участии Белинского в «Со-времен<нике>» и т. п. Картина получается необычайно и неожиданно инте­ресная». Статья Оксмана предназначалась в редактируемый Пиксановым сб. «Венок Белинскому» (1924), что и отмечено в редакционном предисловии к этому изданию.

В начале 1930-х гг. Оксман хотел напечатать свою работу в пушкинском томе ЛН (Т. 16—18. 1934). Не теряя надежды получить статью Оксмана для 56-го тома ЛН (второй том, посвященный Белинскому), И. С. Зильберштейн писал Оксману 20 февраля 1950 г.: «По поводу Вашей статьи «Белинский и Пуш­кин» <...> т. е. о той Вашей статье, которую Вы ровно 17 лет тому назад должны были дать в наш пушкинский том. <...> Если Вы в самые ближайшие две—три недели эту статью закончите, то мы ее дадим во второй том Белин­ского» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 524. Л. 12 об.).

В 1948—1950 гг. Оксман, как видно, настойчиво возвращался к своей дав­нишней теме (см., например, примеч. 4 к письму 7). 21 марта 1949 г. он сооб­щал К. П. Богаевской, что читает лекцию «Пушкин и Белинский» (Ю. Г. Окс­ман в Саратове. С. 246). Основные положения этой работы, намеченные еще в 1923 г., образуют вставной сюжет в его обзоре «Переписка Белинского» (ЛН. Т. 56. С. 233—235). На эту же тему Оксман выступал на Всесоюзной Пушкин­ской конференции в 1961 г. (см.: Тринадцатая всесоюзная Пушкинская конфе­ренция, 6—8 июня 1961 г. Тезисы докладов. Л., 1961. С. 9—12). Однако отдель­ной публикации своего труда «Пушкин и Белинский» Оксман так и не осущест­вил. Ср. примеч. 5 к письму 24.

13         См. примеч. 23 к письму 15. «Наш новый шеф и Ваш добрый приятель Н<иколай> Ф<едорович> проявил себя во всем блеске своих научных и организаци­онных дарований, — иронически писал Оксману Н. И. Мордовченко 19 мая 1949 г. — В «доме» нашем «все смешалось». Не представляю себе, можно ли дальше будет работать. Симптомы пока-что весьма неблагоприятного поряд­ка» (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 700. Л. 49; под «нашим домом» Мордов­ченко имеет в виду ПД, обыгрывая при этом начальные строки 1-й главы романа «Анна Каренина»). Спустя полгода, 6 декабря 1949 г., Н. И. Мордов­ченко опять сообщает Оксману о «новой» ситуации в Ин-те рус. лит-ры: «Что сказать Вам вкратце о нашей жизни? Весной все «переворотилось», и до сих пор идет великая путаница. Боюсь, что не скоро доберемся мы до нормальной работы и нормального течения жизни. В ПД пока-что все внимание устрем­лено на обличение прошлого, а о будущем и о предстоящих делах, о том, как их делать, — никто не думает и никому это не интересно» (Там же. Л. 55 об.). О деградации ПД в начале 1950-х гг. см. также в письмах 120, 123 и др.

14 «Действительно, нужно сознаться, — писал Пушкин Чаадаеву 19 октября 1836 г., — что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, это циничное пре­зрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние» (Переписка Пушкина: В 2 т. Т. 2. С. 290). Эти пушкинские слова Оксман вспомнил также в своем наброске «О холопах добровольных», посвя­щенном осуждению конформизма в филологической среде (см.: Богаевская К. П. Из воспоминаний. С. 129).

15 Пессимизм этого письма вызван, бесспорно, той общей ситуацией, которая сложилась весной 1949 г. в советских академических и учебных заведениях, где на обязательных «проработочных» заседаниях выявляли и разоблачали «безродных космополитов». О своих настроениях и общем положении в Са­ратове, где «борьба с космополитизмом прошла без больших осложнений» (из письма Оксмана к С. А. Рейсеру от 20 апреля 1949 г. // РГАЛИ. Ф. 2835. Оп. 1. Ед. хр. 410. Л. 14 об.), Оксман высказывается определеннее в других письмах. 21 марта 1949 г. он сообщал К. П. Богаевской: «В университете опять очень нервная обстановка, обследуют нас разом несколько организаций — ревизор из Мин<истерства> высш<его> образ<ования> по кадрам, обком и еще ка­кие-то менее авторитетные контролеры. В эти же дни ведем проработку во­проса о космополитических происках на литерат<урном> фронте. Поиски врагов еще не закончены, идет «изучение» трудов всех членов кафедры рус<с-кой> лит<ератур>ы. С этих же позиций изучаются лекции — их программы и стенограммы. Бывает иногда очень тяжко на душе, иногда даже руки опуска­ются» (Ю. Г. Оксман в Саратове. С. 246—247). «Весною, — пишет он спустя два месяца (26 мая 1949 г.) М. П. Алексееву, — когда шли бесконечные прора­ботки (меня задели только один раз, но и то как-то боком, на всякий случай. Но, как Вы сами понимаете, ожидание всяких бед больше разлагает психику, чем совершившаяся катастрофа), я работал запоем над старой своей темой «Пушкин и декабристы». Написал листов восемь — для меня это сверх макси­мум — и после сего почил на лаврах. Работы последних лет о Белинском лежат без движения, как и все прочее, что написано было с 1947 г. Может быть, оно и лучше, но сам я не придерживаюсь такой точки зрения. В призна­тельность потомства я плохо верю, уж лучше ругань современников. Впро­чем, ругань это одно, а всякие оргвыводы — другое. Однако и при молчании, и при высказываниях в печати участь наша определяется, так сказать, внели­тературными соображениями, от нас независящими. Так уж лучше умирать стоя. Я давно уже привык к жизни без завтрашнего дня...»