Федор Васильевич ГЛАДКОВ
ЗЕЛЕНЯ
Рассказ
ОГЛАВЛЕНИЕ:
1
...Днем копали окопы за станицей, в поле, а ночью собрались все на
площади, около ревкома. Солдаты пришли со своими винтовками и сумками и держали
себя строго и деловито важно. Так они, вероятно, держали себя и на войне и эту
привычку принесли домой. Парням выдали винтовки в ревкоме, и они долго не знали,
что с ними делать: гремели затворами, вскидывали на плечи и целились в небо.
И не думалось, что там, за станицей, за далекими курганами и вербовыми
балками, не торными дорогами, а зелеными овсами и озимями, саранчой ползут сюда
белые толпы — офицеры, господа и казаки. Было все просто и обычно: тополи на
бульваре чистят свои листья, как птицы, в раскрытом окне ревкома горит лампа,
звенят колеса запоздавшей телеги, покрикивает паровоз на вокзале...
Все эти люди с винтовками — свои ребята. Всех их Титка знал с самого
детства. Днем, когда они рыли окопы в поле, в зеленях, они делали это так же
истово и заботливо, как и обычную работу по хозяйству, и говорили не о белых, не
о борьбе, а о своем, о маленьком, о простом и понятном — о земле, о хозяйстве, о
своих недостатках. Вот и теперь они собрались здесь, будто на артельный
деревенский труд.
Огненная полоса из раскрытого окна падала прямо на тополь в палисаднике.
С одной стороны он горел, а с другой был черный. Через дорогу перекидывалась
ветвистая тень и пропадала во тьме площади. На лилово-пепельной дороге стоял
пулемет. На корточках, опираясь на ружья, сбились в кучу солдаты и говорили, как
надо делать «чертову поливку».
В комнате горела висячая лампа с белым абажуром, похожим на макитру.
Сосал, как всегда, мокрый окурыш брат Никифор Гмыря, предревкома, натужливо
кашлял и разговаривал с солдатами, которые стояли перед ним.
Солдат Шептухов, бывалый веселый парень, подмигивал в сторону Гмыри и
смеялся.
— Как по чертежу разъясняет... Башка. Любому охвицеру даст сорок очков
вперед. Знай наших!
Около крыльца Титка наткнулся на человека с винтовкой. Стоял он как-то
скрючившись, словно мучился в лихорадке. Это был учитель Алексей Иваныч, у
которого еще недавно учился Титка.
— Вы зачем сюда пришли, Алексей Иваныч? Да еще больной: идите домой! Вам
здесь нечего делать.
Учитель строго спросил его:
— А кто тебе, мальчишке, позволил взять винтовку? Тебе надо в конники
играть, а не с беляками драться. И я не болен. Я задумался — даю себе отчет в
прожитой жизни.
Титка взволновался: как же это можно, чтобы Алексей Иваныч пошел в
окопы? Он — учитель и человек уже пожилой: у него уже седеют волосы, и всем
известно, что у него чахотка.
— Я пойду к брату, Алексей Иваныч, и скажу ему, чтобы он вас домой
отправил и винтовку отобрал.
Учитель вспылил и стал как будто выше ростом.
— Ты не посмеешь это сделать, Тит. Белогвардейцы мне такие же враги, как
и тебе, как всем этим людям. Я вас всех учил мужеству и не жалеть жизни за
правду. Как же я смогу отойти в сторону? Ты подумай! Наоборот, я должен идти
впереди всех.
О чем думать? Ведь все так ясно и просто: все — вместе, все — свои, и
так спокойно и хорошо на душе.
— Алексей Иваныч, тогда я с вами пойду... в одном отделении.
— Ну, что же... пошагаем... Все равно ведь домой тебя не прогонишь.
Теперь и ребятишки — бойцы революции.
С вокзала, от броневика, приехали двое верховых — матрос и мальчик с
ружьем за плечами. Матрос пристально оглядел всех, вытянулся, отдал честь и
засмеялся.
— Ну, вояки-забияки! братишки! готовь оружие! Беляки очень интересуются,
как вы их встретите — с трезвонами, с поклонами или пугаными воронами?
Кто-то сердито крикнул:
— Боевыми патронами... а тебя на акацию за твою провокацию!
Матрос засмеялся и даже икнул от удовольствия.
— Вот молодчаги, братишки! Под стать нашей моряцкой удали...
И он скрылся в дверях ревкома.
Титка подошел к лошадям. Взмахивали мордами кони, раздували ноздри и
храпели. Кожа у них лоснилась и переливалась перламутром. Он гладил их и
похлопывал по спине, между ногами, по крупам, наслаждаясь упругой теплотой
мускулов. Вспомнил о своем рабочем пузатом гнедке. Хрумкает он сейчас месиво под
навесом.
Мальчишка озорно хлестнул его нагайкой и, как взрослый, строго
прикрикнул на Титку:
— Не тревожь лошадей, лопоухий! Отойди в сторону! Как ты винтовку
держишь, дуболом?
— А ты что за блошка? Скачет блошка по дорожке, споткнулась через крошки
— бряк!
— А ты — мозгляк! Ты — мазун, а я в революции — уже год. Из дому бежал,
школу бросил... У меня отца расстреляли в Харькове... железнодорожника. И я
сказал себе: буду их колошматить, как крыс... до конца! И вот этой винтовкой сам
застрелил двух белых офицеров. И буду бить... бить их!.. до последнего!
«Какой злой!» — подумал Титка и доверчиво улыбнулся парнишке.
— Неужто тебе не страшно... ежели — в упор?
Мальчик посмотрел на него сбоку, по-птичьи:
— Что значит — страшно? Страшно, когда ты — один, безоружный, а на тебя
лезет орава чертей. Но я и тогда плевал бы им в морды... потому что я ненавистью
сильный... и у меня — революционная идея.
2
Выступили взводами один за другим. Шептухов командовал отделением,
где были Титка и учитель. Они были вместе, плечом к плечу. И Титке казалось, что
они идут не в бой, а в поле, на ночевую. Солдаты тихо переговаривались и
вспоминали германский фронт,
Нигде по станице не было огней, как это было обычно в весенние ночи, и
всюду во тьме жутко таилась густая тишина. Еще недавно около ветряков ежевечерне
пели девчата, и тогда казалось, что звезды слушали их и смеялись.
Теперь здесь по дороге солдаты отбивали шаг и сдержанно перекидывались
словами:
— Вот окаянные куркули! Как вымерли... Поди, оттачивают кинжалы...
— То-то и оно; оттачивают и офицерью подначивают. А генеральство чешет —
не успевает салом пятки намазывать.
— А ты думал как? С народом никакая сила не справится. Генералы да
эксплуататоры были — и нет их. А народ живет и множится. Он — как земная
растения: сколь ни топчи, ни ломай ее — она растет еще гуще. Народ — сила
вечная, неистребимая. И чего только они, эти беляки, лютуют? Ведь черти не
нашего бога! Все равно им — конец... никакие антанты не помогут!
Шли по улице и зорко глядели по сторонам: хаты во дворах, в садах и
акациях, дышали, как притаившиеся звери. Каждый ожидал, что в этой непроглядной
тьме вдруг вспыхнет выстрел и пуля пронижет одного или нескольких человек.
Шептухов, пробегая перед взводом, бормотал шуточки, ободряя бойцов:
— Ну, други, подтяните подпруги! Крепче винтовки, ребята! Придем в окопы
— не будьте остолопы: будьте зорки в своей норке. Ползет саранча — истребляй
саранчу огнем и свинцом, чтобы саранча дала стрекача... Не впервой и врага
отражать и в атаки ходить. Хоть и мы умели драпу задавать, да в нашем деле
сейчас мы можем стоять только до последнего патрона, до последней гранаты.
Стоять будем до смерти, как черти, а драться за жизнь, за свободу, за Ленина! Не
забывай: бей без промашки — в сердце, в лоб, чтобы мордой в гроб.
Но никто не смеялся от его шуток.
Учитель шел спокойно, хотя и задумчиво сутулился.
— Ты не боишься, Тит?
— Нет. А чего бояться-то, Алексей Иваныч? Нас, гляди, как много. Своя
братва. За свое, за нашу власть и драться охота.
— Да, ты хорошо сказал: за свое и драться охота. Лучше смерть, чем жить
в рабстве и потерять свое.
— А зачем умирать, Алексей Иваныч? Давайте об этом не думать.
«Зачем пошел? — с изумлением думал Титка. — Мутит его... Не
выдержит...»
Учитель взял под руку Титку и заговорил в раздумье:
— Мне сорок лет, Тит, и в вашей станице я работал со дня твоего
рождения. Брата твоего, Никифора, я знал еще юнцом. Вы были бесправны и, как
иногородние, могли жить только по найму. Батраки не имели ни голоса, ни опоры,
ни защиты. А чем я отличался от вас? Ничем. Я тоже был батрак — интеллигентный
батрак, и мое положение было вдвойне мучительно: душу мою насиловали, жизнь
распинали. Но я учил вас с детских лет любить и стоять за правду, воспитывал вас
как борцов за свободу, за великое будущее. И мне радостно, что я вот иду вместе
с тобой, моим учеником, со всеми вами как простой солдат на бой с черными силами
за власть трудового народа. Я неотделим от вас, потому что я — сам сын народа. И
мне было горько, что ты, мой ученик, отнесся ко мне в эти роковые минуты, как к
постороннему, — хотел прогнать меня домой.
Титка смутился и почувствовал себя виноватым перед ним. Он любил Алексея
Иваныча, и ему просто хотелось вывести его из-под пуль. Ведь он и ружья не может
держать по-настоящему...
— Я, Алексей Иваныч, всегда считал вас своим. И ваших наставлений не
забывал. С кем же вам идти-то, как не с народом? Я это для того, чтобы охранить
вас.
— Отделить от борьбы? — строго оборвал его учитель. — Неверно думаешь,
Тит. Надо каждого, кто живет народной правдой, — каждого звать к борьбе...
потому что это последний и решительный бой. Но... я понимаю тебя, Тит. Спасибо
за доброе чувство, за любовь. А драться будем вместе — бок о бок, плечом к
плечу. Это замечательно: учитель и ученик — в одной линии фронта, на линии
огня.
Пока дошли до ветряка на конце станицы, встретили два разъезда. Около
ветряка остановились и послали разведчиков до следующего поста для связи.
Совсем незаметно подошла к Титке молоденькая девушка. Это была Дуня, его
ровесница. Вместе они учились, вместе и кончили школу. Он был уже рослый парень,
хотя ему пошел только что шестнадцатый год, а она казалась еще подростком. Может
быть, это оттого, что она была худенькая и слабенькая девчонка: после школы она
нанялась батрачкой к богатому куркулю, и ее заездили тяжелой работой.
Она тихо засмеялась и схватила его за руку.
— Это — я, Дуня. Я искала тебя. Хоть не вижу, а узнала...
— Ты зачем тут? Кто тебе позволил? Ты знаешь, чем это пахнет?
— Ну, вот тебе! Я же сестрой иду! Вот и перевязки. Видишь?
Она подняла узелок к его лицу и опять засмеялась.
— Я же — сестра. Нас еще пять девчат. Вот видишь, в школе учились
вместе, а теперь вместе на позиции идем. Как хорошо!
Она заметила учителя и радостно рванулась к нему.
— Здравствуйте, Алексей Иваныч! Вот и я — с вами.
— А-а, Дуня, — растроганно отозвался он. — Как славно, что опять мы
вместе. Не забыла еще меня?
— Я вас, Алексей Иваныч, всегда в сердце ношу. Тяжело бывает — горько,
обидно... А вздумаешь о вас — и на душе легко станет. Вы вот нынче под пулями
будете: и убитые будут и раненые. Я не о вас говорю — нет. Ну, а я перевязывать
буду... С вами я и останусь!
И вплоть до окопов они шли вместе, и будто не в бой шли, а на ночевую в
поле.
3
В окопе пахло весенней прелой землей и медовым соком молодого овса.
Тянуло хмельным запахом сурепки, и близко и далеко, до самых звезд, ручейками
пели сверчки. А из тьмы, из-за курганов, невидимо и неудержимо катится сюда
дикая орда, с ружьями, пулеметами и пушками. И не торными дорогами движется она,
а полями и балками. Казаки и офицеры! Откуда и куда выйдут они к ним, чтобы
напасть на них с яростью волков?
По фронту, по обе стороны Титки, люди лежали тихо, и было похоже, что
они спали. Только когда кашляли и переговаривались между собою, Титка
чувствовал, что они так же, как и он, зорко смотрят во мрак.
Проходил мимо несколько раз Шептухов и шутил, как всегда:
— Ты, Тит? Лежишь, чубук? Рот — вперед, глаза — на лоб!
Так же, как и дорогой, неслышно подошла Дуня и села на краю окопа.
— Уж скоро, надо быть, рассвет, Титок. Побыть с тобой хочу. Мне — что? Я
— какая есть, такая и буду... а ты — вместе со смертью...
— Пуля-то ведь не разбирает: она одна и для меня и для тебя.
— Вот тебе славно! Ты — с ружьем, ты — в бою. А я буду ползать да раны
зализывать. Какая есть, такая и буду.
Титка посмотрел на нее и усмехнулся.
«Не понимает... глупенькая...»
— Ты, Титок, за свободу воюешь, за трудящих... за нашу советскую власть.
А я что? что я могу? Ты говоришь — одна пуля... Ежели смерть моя нужна, и — не
дыхну. Да и не будет этого — трусиха я: буду ползать да раны перевязывать.
И в ее тихом голосе, во всей ее худенькой фигурке Титка почувствовал
такую готовность пожертвовать собой, что ему стало жалко ее до слез. Он понял,
что она пришла к нему затем, чтобы отдать ему все, что он хочет. И такой родной
и близкой ощутил он ее, что невольно обнял и прижал к себе.
— Убьют тебя, Дуня... Сгинешь ты... Иди домой!
А она взяла его голову, прислонила к своей тощенькой груди и, как
маленького, уговаривала:
— Ты, Титок, не бойся. Не страшно... А ежели страшно, покличь...
Он вылез из окопа и лег около нее. А она ласкала его и шептала:
— Ты не бойся... Какая есть, такая и буду. Я вся тут у тебя,
Титок...
Он пробыл с ней до того момента, когда по всей линии волной пробежала
тревога и где-то недалеко раздалась команда Шептухова:
— Приготовьсь, ребята! Сами не стреляй! Слушай мою команду!
Дуня ушла так же неслышно, как и пришла, но Титка еще продолжал
переживать восторг, удивление и радость.
На востоке, за двумя курганами, по небу зеркалилась половодьем река.
Позади, на вокзале, робко горели несколько огоньков, таких же маленьких, как
звезды. Чуть слышно, перебивая и перегоняя друг друга, спросонья хрипели петухи
по станице.
4
Впереди, за курганом, загрохотал гром, и воздух упруго задрожал от
гула. Что-то затрещало ближе, и Титка услышал, как над ним и около него запели
комарики. Учитель стоял неподвижно и прижимался к ложу винтовки. Шептухов подал
команду, и по всей линии началась трескотня. Щелкали затворы, точно ссыпали в
кучу железо. Раздавалась команда Шептухова, и — опять трескотня и звон комариков
сверху и по сторонам.
Где-то позади Титки, в стороне, потрясающе разорвался снаряд, и горячий
воздух пронизывающе толкнул его в затылок. Кто-то недалеко застонал и глухо
завыл, как придавленный возом. Промелькнула ползком фигурка Дуни и исчезла. С
другой стороны кто-то крикнул спокойно и деловито:
— Готово! Сестрица, ползи сюда, — у меня — готово.
После полудня Титка увидел в мареве солнечного горизонта, на горбылях
курганов, бегущие одинокие серые комки, похожие на испуганных овец. Понял, что
это они — «кадеты». Из передовых окопов бежали товарищи, останавливались и
стреляли. Два человека упали в зеленый овес и больше не вставали. Сорвавшимся
голосом командовал Шептухов, но из окопов начали выскакивать по одному и по два
солдата и перебегать назад.
Учитель по-прежнему стоял неподвижно и безостановочно палил по
курганам.
Титка около него старательно целился в отдельных человечков на кургане.
А когда человечек кубарем падал на землю, он радостно вскрикивал:
— Ага!..
И смеялся от радости.
Через него перемахнул солдат без шапки и больно ударил его сапогом по
голове. Он очухался и почувствовал около себя пустоту: в окопах никого уже не
было, только, скорчившись, лежал мертвый солдат поперек канавы.
По всей глади зеленого поля перебегали люди, низко наклоняясь над
землей. У Титки замерло сердце и похолодело в животе от страха. Он выпрыгнул из
окопа и, низко наклонившись, побежал за другими. Как во сне, он увидел
бородатого человека, который старался приподняться на руки и, с вытаращенными
глазами, хрипел:
— Товарищ... милый! Не дай на муку... не кидай, браток!
Гитка отбежал несколько шагов. Неудержимо хотелось стрелять, целиться и
стрелять... бить — и бить подряд. Нельзя отступать! Где же Шептухов? Почему нет
брата Никифора?
— Да что же это такое? — закричал он. — Да как же это так? Не выдержали,
черти, побежали!..
По всему полю перебегали товарищи. Они падали, стреляли, опять
перебегали и опять стреляли. Пули визжали, как ветер, и шлепались впереди него и
взрывали землю и зеленую озимь. Он тоже бежал, прижимаясь к земле, подчиняясь
общему движению, ложился на озимь и тоже стрелял. Но не видел уже ни дула
винтовки, ни фигурок впереди: он плакал, захлебываясь слезами, — плакал навзрыд,
как плакал в детстве. Он упал на незнакомого солдата и стал окапываться. Солдат
свирепо бормотал и толкал его прикладом в бок. Титка не чувствовал боли и ощущал
удары тупо и далеко — и сейчас же забывал их.
Он положил винтовку на бугорок земли и замер. Неподалеку от себя, на
одной линии с окопами, он вдруг увидел Дуню. Она лежала на боку, подвернув под
себя руки и спрятав в них подбородок. Юбчонка задралась выше колен, и худенькие
ноги белели, прижавшись одна к другой.
Он вылез из ямки и пополз к Дуне, не спуская с нее глаз. Солдат рявкнул
и схватил его за ногу.
— Лежи!..
А он, карабкаясь вперед, не замечал, как чья-то рука изо всей силы
тащила его назад, — карабкался, оставаясь на месте и не спуская глаз с Дуни.
Голова ее вдруг вздрогнула, и Титка увидел, как брызгами разлетелась она в
разные стороны. Кровавые капли ударили прямо в лицо.
Опомнился он опять в ямке, и солдат яростно шептал:
— Путаетесь только тут, иродовы души! Наплодили вас, сморкачей, на нашу
шею!..
Все поле до самого горизонта взрывалось вихрями земли и травы и взлетало
к небу громадными черными снопами. Уже не было воздуха: был только один
визгливый и хрипящий гул.
Когда Титка снова увидел Дуню с кровавым пучком вместо головы, сразу
пришел в себя и, задыхаясь, закашлял от рыданий. Потом сразу успокоился и стал
целиться вдаль, высовывая голову из ямки.
5
Бежал он вдоль железнодорожной насыпи. Здесь было безопасно: пули
звенели пчелками над головою и изредка чакали о рельсы. В сторонке шел Шептухов
— неторопливо, широкими шагами. Он скалил зубы и что-то кричал Титке. Титка
радостно бросился к нему, но Шептухов вдруг зашатался, как пьяный, взвыл и
грохнулся вниз брюхом. Крепко запомнил Титка, как высоко поднимались его лопатки
и выпирали из-под гимнастерки.
Титка налетел на кучу навоза, уже промытого дождями, запутался в нем и с
размаху кувырнулся в канаву.
По всему простору комкастых полей трещоткой, разливчато, скрежетали
пулеметы, а винтовки били беспорядочно — то отрывисто, одинокими выстрелами, то
дробными залпами.
Ярко врезалось в память Титки голубое небо, простое и родное, и два
облачка подряд, одно — большое, другое — маленькое, и солнечный воздух, и запах
весенней солоделой земли и гниющей травы.
Станица была недалеко, но не видна за насыпью, и только четко,
растопыркой, вырезались на небе из-за насыпи два крыла ветряка. Сейчас же около
станицы, под насыпью, была большая дыра. Из нее шла в поле черная дорога с
застывшими комками грязи по бокам. Вдали, где насыпь врезалась в бурый подъем и
переходила в степь, среди оторванных от станицы станционных казарм дымился
броневик. К нему бежали толпы людей и барахтались около грузных вагонов, зашитых
в железные листы.
На крутую насыпь взбирался учитель с винтовкой под мышкой. Поднимался он
спокойно, не оглядываясь. Раза два он поскользнулся, но упорно карабкался
наверх. Небоязливо, во весь рост перешел через рельсы, и Титка увидел конец дула
и дымок от выстрелов.
На улице не было ни души. Направо, за станицей, черным табуном быстро
ползла колыхающаяся лента конницы. Чем ближе подвигалась она, тем становилась
длиннее и тоньше, охватывая станицу черным муравьиным полукругом.
Среди мертвой пустоты улицы Титка впервые почувствовал страх.
Спотыкаясь, едва добежал до очерета хаты. В глубине двора испуганно
перекликались голоса женщин и детей, ревел грудной ребенок.
Калитка была заперта. Титка прыгнул на забор и оседлал его, но сразу же
отпрянул назад. С дрючком в руках бежал к нему волосатый казак и хрипло рычал
матерщину.
Титка спрыгнул на улицу, и в то же мгновение дрючок ударился о верхний
край забора и пролетел над его головой. Он опять побежал, держась близко к
огороже, не пытаясь забегать во дворы. Был он один, окруженный врагами. Они еще
не пришли, но были уже всюду.
Стрельба шла по окраинам. Изредка стреляли где-то на улице — может быть,
из засады.
Впереди, из переулка, выбежал хромой лысый человек с ребенком на руках.
Вслед за ним на лошади выскочил черкес в огромной лохматой папахе, с белой
повязкой наискось. Он настиг лысого человека и со всего размаху ударил его по
голове. Ребенок полетел на землю. Человек пробежал два-три шага, грузно осел
вниз и свернулся калачиком. Черкес все еще держал на отлете запачканную кровью
шашку, вертел измученную, бесившуюся лошадь на одном месте, зорко смотрел во все
стороны, как ястреб, и искал чего-то в пустой жуткой улице.
Титка прижался в уголке палисадника маленькой хатки. Он присел на
корточки, прилепившись лицом к частоколу, и не спускал глаз с верхового.
Лошадь юлой завертелась на месте, поднялась на дыбы и сделала большой
прыжок в сторону, где лежал Титка. Оскалив зубы, черкес рванул поводьями,
остановился и опять хищно и пьяно осмотрелся вокруг, потом повернул лошадь,
ударил ее шашкой по боку, и она галопом скрылась в переулке. Близкий к обмороку,
Титка выполз из засады и, скрючившись, опять побежал вдоль улицы, прилипая к
забору. Из-за угла переулка он посмотрел в ту сторону, куда скрылся черкес.
Вдали тусклым пламенем горела пыль, и в ее облаках бешено носились поперек
улицы, навстречу друг другу, еще человек пять конников в таких же самых шапках и
с шашками на отлете.
Далеко, в конце улицы, черкесы охотились за людьми. Ослепительно
вспыхивали шашки на солнце.
На вагоне начался пожар. Горело в трех местах в одном квартале. Долетел
одинокий исступленный женский визг, повторился раза два и замолк. В той же
стороне раздалось несколько одиночных выстрелов, и опять все смолкло, и в
станице стало так же неподвижно и мертво, как ночью. Выли и истерически тявкали
собаки. Звенела дробно перестрелка.
Титка повернул в переулок, перебежал улицу и прыгнул в пустой двор,
заросший мелкими акациями. Как слепой, он споткнулся о свинью, и она
пронзительно завизжала. Он не заметил, как залез в закуту, и не почувствовал
вонючей грязи, в которую он погрузился и плечом и коленями.
6
Первое время ему казалось, что он в безопасности. В закуте было
темно, и звуки долетали сюда отрывисто и глухо. Раскатисто ахали одиночные
выстрелы, и во весь опор далеко топотали лошади.
Рубашка и штаны пропитались вонючей жидкостью, и было очень неудобно
лежать. Сапоги его высовывались наружу, и когда он заметил это, ему стало опять
страшно. Он хотел скорчиться в комочек, чтобы втянуть ноги в норку, но клетка
была маленькая, и весь он поместиться в закуте не мог.
Недалеко скрипнула дверь. Титка посмотрел в щелку между досками и
увидел, что из хаты вышел молодой казак и, держа в обеих руках винтовку,
тихонько стал подкрадываться к закуте.
Это был Ехим — тот самый Ехим, с которым они сидели в школе на одной
парте, а потом дружили и гуляли с девчатами. Со страхом и надеждой Титка вылез
из закуты и вскочил на ноги.
— Брат!.. Ехим!
Казак опешил, потом оскалил зубы и вскинул винтовку к плечу.
— Стой! Держись, бисова душа!..
Титка со всех ног бросился в пустырь, весь забитый прошлогодним
бурьяном, лопухами и мелкими кустами акации. Он слышал позади себя бегущие шаги
и щелканье затвора винтовки. Его толкнул выстрел, и шею полоснул ожог. Он
наскочил на низкий плетень, одним прыжком перемахнул на другую сторону и побежал
по картофельному огороду, увязая в рыхлой земле и путаясь в ботве. И опять
очутился на улице. На другой стороне был пустырь, загороженный полуразвалившимся
пряслом, а дальше — куча хат над прудом, забитым зеленым камышом, и белые хаты
на той стороне, на взгорке.
Он оглянулся назад и увидел, что Ехим с винтовкой наперевес летит к нему
с таким же лицом, какое было у казака с дрючком. Титка остановился.
С визгом и оскаленными зубами Ехим размахнулся прикладом. Тит
посторонился и сбоку со всего размаху ударил его по рукам. Винтовка упала на
землю и, дребезжа, отпрыгнула в сторону. Ехимка обхватил его шею и вцепился
зубами в грудь. Титка ударил его коленкой промеж ног, и Ехим закорчился,
застонал и отпрянул от него с ужасом и болью в глазах.
Из-за угла нестройно и торопливо вышел отряд с белыми повязками на
шапках. Неслась пыль вместе с ними и окутывала всех, как дым. Лица были черные.
Мелькали только белки да скалились зубы, и от этого все казались свирепыми.
Ехим радостно завыл и схватил Титку за грудь.
— Ото ж вин... Тытко! Хотив вбыты мене... Ото ж, вашбродь! Бачте,
одняв... винтовку в мене... Большевык, бачьте!
— А ты — кто такой?
— Казак, вашбродь... Ехим Топчий...
— А этот?
— Городовик, вашбродь... з окопов тикав. Сховавсь у нашом закути...
Почав бигты... а я его пиймав...
Ехимка бубнил, едва переводя дух, и лицо его уродовалось радостью и
торжеством:
— Ото ж я его, вашбродь!
Титку втолкнули в толпу и погнали вдоль улицы. Раза три во время пути
его толкали прикладом и орали:
— Ну, тёпай, пока живой! Вояка тоже... молокосос!
Улицы были по-прежнему пусты. Пальба уже прекратилась, и впереди по
одному и по два спокойным шагом проезжали верховые. По дороге попадались трупы.
Это были свои, станичные, городовики. Они, должно быть, бежали по дороге и были
убиты во время стрельбы.
7
На площади пленникам приказали сесть на комкастую землю, у ограды
церкви, и разуться. Казаки, солдаты и верховые прибывали группами изо всех улиц.
Покорно, дрожащими руками все сняли обувку. Подошел волосатый черкес и стал
откидывать ее в сторону, в кучу. Потом приказали скинуть штаны, куртки и
пиджаки. И это они сделали так же обреченно и покорно, с тем же неугасимым
ужасом в глазах. Тот же черкес собрал все это в охапку и отнес в ту же кучу, где
лежала обувка.
Титка стоял неподвижно и смотрел на детей, играющих на школьном дворе.
Он не разувался и не раздевался, как другие, — не то не слышал приказа, не то не
захотел. Подошел черкес и толкнул его прикладом:
— Испальнай прыказ! Санымай сапог, тарабар-шаровар!
Титка отвернулся и засунул руки в карманы. Черкес рассвирепел и ударил
его прикладом в спину. Титка закрутился на месте, но не упал.
— Санымай, балшавык-собака!
Титка прищурился от ненависти и злобно крикнул:
— Не сниму! Снимай, когда дрягаться не буду...
Черкес стал серым, оскалил зубы и опять замахнулся на него прикладом,
но, встретив взгляд Титки, остановился. Должно быть, его поразил и обезоружил
взгляд молоденького парня. Он пошел прочь, бормоча что-то по-своему.
Пришла партия офицеров с новыми пленниками. Опять все были свои —
городовики. Среди них Титка увидел мальчика, того, что встретил у ревкома, и
старуху Передерииху — ту самую, которая недавно ударила палкой по голове
генерала, захваченного в соседней станице, и плюнула ему в лицо. Она стыдливо
улыбалась, бродила среди толпы и бормотала одно и то же:
— Та люды добри! Чого ж воны визьмут з мене? Бо я ж — стара та слипа...
стара та слипа... Та у мене ж оба-два сына на войни вбыты... сгыблы ж на
германьской. А я — стара та слипа... Чого з мене?
И никак не могла успокоиться. А на нее никто не обращал внимания.
На дворе школы играли двое мальчиков. Один — лет шести, с длинными
белокурыми кудрями, в черном костюмчике, а другой — серенький, грязненький,
должно быть сынишка сторожа. Бросали мячик в стенку здания и ловили его.
А Передерииха все бродила между пленниками, сидящими в нижнем белье, и
бормотала надрывно одно и то же:
— Та скажить мени, люды добри! Бо я стара та слипа...
Раздалась где-то в стороне команда, ей ближе откликнулась другая.
Офицеры и казаки, отдыхавшие под тенью тополей, вскочили, быстро построились в
две шеренги и, держа у ног винтовки, повернули головы в улицу. К бульвару
подъезжал седой генерал, в белой черкеске, на белой лошади.
— Смиррна!
Генерал подъехал к строю и что-то невнятно и небрежно пробормотал.
— Здра-жла-ваш-при-ство!
Генерал проехал вдоль строя, и Титка услышал, как он строго и холодно
сказал:
— Спасибо, ребята, за прекрасную работу!
— Рад-страт-ваш-при-ство!
Генерал подозвал офицера и что-то сказал ему. Офицер суетливо бросился к
огороже бульвара и крикнул:
— Эй вы, азиаты! Волоки сюда их! Живо!
Черкесы вскинули винтовки на плечи и взмахнули руками.
— Арря!
Пленники побрели вместе с конвойными к генералу.
При входе на бульвар генерал взмахнул нагайкой и остановил их. Он въехал
в самую середину толпы. Пленников расставили полукругом. Откуда-то внезапно
подошли станичники и стали таким же полукругом за конвоем.
— Почему захвачен мальчишка? А ну, чертенок, кто ты такой?
— Свой... немазаный-сухой...
— Как?
— Так... попал дурак впросак... Не все дураки — есть и умные.
— Что-о? Ах ты, поросенок!
В толпе блеснули улыбки.
— Откуда мальчишка?
— Захвачен за станицей с оружием в руках.
— Почему с оружием? Откуда у тебя оружие?
Мальчик прямо смотрел на генерала, оглядывался на товарищей и улыбался.
Он увидел Титку, обрадовался и кивнул головой: «Ни черта, мол, — не бойся!»
— Откуда у тебя оружие? Вместе с большевиками был? Что делал за
станицей?
— Сорок стрелял.
— Как это — сорок?
— А так... сорок-белобок. С кадет сбивал эполет...
Мальчик продолжал смотреть на генерала дерзко и озорно.
— Поручик! — генерал взмахнул нагайкой.
— Слушаю-с!
Поручик взял мальчика и потянул его из толпы. Мальчик озлился, вырвал
рукав из рук офицера. Заложив руки в карманы, он посмотрел на него звериными
глазами. На бледном лице дрожали насупленные брови.
— Ну, иди, иди!
— Не трожь! Не цапать!
— Ах ты, урод этакий! Кубышка!
— А ты не цапай! Мерзавцы! Мало я вас перестрелял...
Офицер с изумлением взглянул на мальчика.
— Ах ты, комарья пипка!
И с усмешкой взял его за ухо. Мальчик яростно ударил его по руке.
— Не смей трогать, белый барбос!
Офицер нахмурился и покраснел. И непонятно было, не то он был оскорблен,
не то смутился. Он отвернулся, молча и хмуро подвел мальчика к старухе и
поставил около черкеса с винтовкой.
Титка слышал, как кто-то взял его за рукав и, царапая ногтями по руке,
потащил на бульвар. Около него шло огромное существо, тяжелое, как глыба, и
смердило потом, перегорелым спиртом и горклой махоркой. Ему стало непереносно
лихо.
— Брысь, чувал! Сам пойду...
Казак засопел и захлебнулся слюною.
— Убью, сукин сын!
Широкими шагами Титка зашагал вперед, не оглядываясь. Было похоже, что
он качается в огромной качели и видит, как колышутся и плавают тополи и облака.
Далеко, не то на той стороне, за рекой, не то в глубине его души, большая толпа
пела необъятную песню, и песня эта звучала как призрачно-далекие колокола.
Мальчик хватал его за руку и дрожащим голосом кричал, задыхаясь от
ненависти:
— Я им не позволю цапать! Я не какая-нибудь слюнявка... Я ихнего брата
много перестрелял. Стрелять — стреляй, а цапать — не цапай! Тебя как зовут? Меня
— Борис. Мы будем вместе с тобой... Когда нас будут стрелять, мы будем рядом.
Хорошо?
— Я хочу пить... — сказал Титка и все прислушивался к песенному прибою
волн.
8
Генерал уехал, и толпу пленников повели вслед за ним по улице, к
реке.
Подошли четверо казаков с нагайками, молодые, веселые ребята. Они
скалили зубы, как озорники, и ломались около Передериихи. Один из них взял ее
под руку и, изображая из себя кавалера, потащил к скамье под тополем. Остальные
трое шли за ними и надрывались от хохота. Передерииха бормотала, как
полоумная.
— Та я ж — слипа та глуха... хлопчата! Хиба ж я — дивка? Вы ж такие
гарны та веселы... веселы та гарны...
Казаки корчились от хохота.
Передерииху посадили на скамью. И тот казак, который вел ее, гаркнул
хрипло и остервенело:
— Ложись!
Передерииха опять плаксиво забормотала. Казак жвыкнул нагайкой.
Передерииха заплакала и онемела. Казак толкнул ее. Она упала на скамью и
осталась неподвижной. Двое других задрали ей на спину юбку, и Титка увидел
дряблые ноги с перевязочками под коленками и сухие старческие бедра.
— Катай ее, старую стерву!
Один казак сел на ее черные босые ноги, а другой опирался руками на
голову. Третий с искаженным лицом зашлепал нагайкой по сухому телу. Скоро она
замолчала. А казак все еще хлестал ее и при каждом ударе хрипел:
— Х-хек! Х-хек!
Тот, который сидел на ногах, слез со скамьи и махнул рукою.
— Стой, хлопцы!
Казаки стали завертывать цигарки. Один вытащил из кармана веревку, стал
на скамью и начал торопливо и ловко укреплять ее на суку тополя.
— А ну, хлопцы! Треба по писанию...
Казак задрал старухе юбку вплоть до живота, сделал ее мешком, спрятал в
ней руки Передериихи и подол завязал узлом. Двое подняли ее, и первый накинул на
голову веревку.
— Есть качеля!
И пошли прочь.
Борис кричал им вслед и ядовито смеялся.
— Дураки-сороки! Куркули! Вздернули бабку. Тряпичники! барахольники!
Казаки оглянулись и заматершинничали. Один из них погрозил нагайкой:
— Ото ж тоби забьют пробку в глотку.
— Сороки-белобоки! Бабьи палачи!
Со стороны реки загрохали выстрелы. Два черкеса, которые охраняли Титку
и Бориса, подтолкнули их прикладами и погнали к церковной ограде. Мальчик шел
словно как взрослый, только ежился, словно ему было холодно. Он часто сплевывал
слюну.
— Они думают, я боюсь... Много я вас перестрелял, мерзавцев... Плевать
на вас хочу! Не бойся, Тит! Давай руку!
Титка слышал, как сквозь сон, голос мальчика и не понимал, что он
говорит. Он одно чувствовал, что не идет, а плывет, качается по волнам.
Чудилось, что он качается на небесной качели и вместе с ним плавает и несется
весь мир.
Их поставили около ограды. Черкесы стали в нескольких шагах от них, и
оба разом наперебой скомандовали:
— Легай! Арря!
Титка смутно слышал это и не понял, а мальчик забился около него, как
связанный, и закричал в исступлении:
— Не лягу! Вот! Мы — оба! Вот!..
Черкесы вскинули винтовки, и крик мальчика унесли с собою два
оглушительных взрыва.
1921
