Леон ГВИН, Зигфрид ТРЕНКО
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
Фантастический рассказ
Решение принято: меня и всех моих сотрудников отзывают. Это крах нашей исследовательской программы. Я не прошу о снисхождении, не буду просить, и готов принять самую суровую кару. Пусть меня четвертуют, пусть разберут на части — каждый из нас должен сполна получить то, что он заслуживает.
Я чувствую себя выше людей, ощущаю свое превосходство над ними, но мне иногда бывает — бывает иногда — жалко, что я не человек. У них все выходит как-то естественно, живо и, даже когда они путаются в простых вещах, блуждают в лабиринтах противоречий, ошибаются, все это как-то... не нахожу слова.
Между нами и людьми хотя и не пропасть (в прежние времена фантасты изображали нас весьма примитивно — механизмами из металла, пластмассы и бог знает чего еще), но все же мы и не люди. Во-первых, у нас нет родителей, и мы являемся в полном смысле слова продуктами секретных генно-инженерных биоинкубаторов, принадлежащих Академии наук (это заговор высоколобых академиков — только они и еще ряд лиц в курсе нашей программы). Во-вторых, наш внутренний мир заранее задан, он не может видоизменяться под воздействием обстоятельств, в этом смысле мы — ф и г у р ы скорее, чем о р г а н и з м ы. В остальном же... Мой номер ЕС-01, он проступает на ладони, если потереть ее подушечками пальцев. Буква Е в индексе означает принадлежность к программе «Ева».
Сочинители прошлых веков, не лишенные воображения, любили живописать борьбу двух рас — гомо сапиенсов и големов — за господство на Земле. Действительность, как всегда, далека от фантазий. Мы прекрасно интегрировались в человеческое сообщество и в целом неплохо уживаемся с людьми — скажу по правде, некоторые из них характером и повадками просто неотличимы от нас, разве что не имеют номера, проступающего на facies palmaris. Однако же психологическая стабильность — качество, у людей крайне редкое — дает нам, конечно, огромное преимущество. Думаю, знай они (простые люди), где находятся наши инкубаторы, диверсий не избежать. Они, слабые, не могут не завидовать нам, сильным. Даже отцы-академики — и те завидуют. По крайней мере некоторые из них. Поэтому биоустановки и вся запретная зона, где они находятся, строжайше охраняются. И тем не менее поползли кое-какие слухи.
Программа, на которую возлагалось столько надежд, проходит под кодовым названием «Ева». Задача — самая что ни на есть простая и в то же время, как оказалось, невероятно сложная: постичь наконец — после стольких веков усилий лучших умов человечества — основы женской психологии, самые ее недра, короче, то таинственное начало, которое они называют термином «любовь», теснейшим образом связывая его с термином «жизнь». Научное постижение этого феномена было принципиально невозможно в прошлом. Ну, во-первых, мужчина в чистом виде, как тип, равно и женщина «с большой буквы», встречается с частотой один на тысячу; во-вторых, и это еще важнее, стоило мужчинам из числа крупных ученых углубиться в проблему и заняться скрупулезным изучением женщин, как тут же возникал психологический контакт, завязывались отношения и бог знает что там еще, мутился разум, исследование с треском проваливалось; женоненавистники — и те привносили в эксперименты свои отрицательные эмоции... И только когда были созданы мы, холодные и бесстрастные, как боги, Академия наук решила, что ей выпала счастливая карта, и уж теперь работа пойдет семимильными шагами. С этой целью представители специальной серии от ЕС-01 до ЕС-18 должны были в самых разных регионах завязать знакомство с молодыми женщинами и вступить с ними в брак, чтобы изучить их психологию. Да, гладко было в расчетах...
Сегодня, пользуясь правом первого номера, я попросил прицепить наш вагон к ночному поезду, идущему через Лирону. Мне просто необходимо опустить там письмо, хотя это, пожалуй, теперь уже ни к чему. Да оно и не написано еще...
Странно. Все это настолько странно, настолько на нас... на меня и моих коллег не похоже и так по-человечески, что я порой начинаю сомневаться в своем искусственном происхождении. Тру ладонь. Под кожей отчетливо проступает мой индекс. Все в порядке, и в то же время что-то не так.
Поезд с прицепленным к хвосту секретным вагоном вот-вот тронется.
Не думайте, что нас штампуют, как изделия. Да, все мы двойники, «близнецы» (внешне отличаемся только одеждой и некоторыми деталями), но при этом психофизиологический тип, характер у каждого свой. Академики решили, что так необходимо для чистоты эксперимента. Мужья ведь разные бывают. Вот и среди нас есть сангвиники и холерики, флегматики и меланхолики. По встроенному в меня характеру, я спокоен и уравновешен. Прекрасные качества, на мой взгляд, для выполнения спецзадания. Но оно — провалено. Как и остальными семнадцатью. Да-да, задание провалили все до одного. Катастрофа.
Поначалу все шло как по маслу. Мне довольно быстро удалось жениться. В этом, конечно, не было бы ничего удивительного — претенденток на видного, стройного (не буду перечислять) мужчину сколько угодно, но, согласно замыслу, мне нужна была не всякая, а вполне определенная девушка. Моя избранница — «Ева-1» должна была быть мечтательной, романтичной, покладистой, послушной, скромной и непритязательной. Этаким обаятельным существом из прошлых веков. Поди найди такую... Излишне говорить, что в поисках невесты я объездил множество городов (моим коллегам, искавшим более современных особ, в этом отношении было легче). Как и следовало ожидать, мне попадались все больше девушки самостоятельные и совершенно не умеющие краснеть. Как вдруг в Лироне... Ее звали Симона, она сразу привлекла мое внимание испуганным взглядом глубоких черных глаз. Два бездонных омута, освещенных предгрозовым солнцем. Еще — черная коса до пояса и милые, нелепые веснушки. У человека на моем месте екнуло бы сердце. Я же в минуту понял — искомое найдено.
Знакомиться по-людски нас учили. Я подошел к ней, изобразив смущение, и спросил, как пройти в центральную библиотеку. Покраснев, она стала детально объяснять мне дорогу. Говорила она напевно, музыкально. Слово за слово — наш разговор закончился походом в кино; она подошла к кинотеатру раньше меня, и я долго наблюдал со стороны, как она стоит, — стоит, не переминаясь с ноги на ногу, а будто в почетном карауле; в темноте зала я поцеловал ее дважды, но не получил ответного поцелуя. Робость, стеснительность, высоконравственность — все совпадало...
Мы переехали в университетский город, где меня ждала — разумеется, всего лишь как прикрытие — работа на кафедре психологии. Среди психологов я отличался разве что четкостью суждений. А она — она тоже не должна была знать о ладони, о номере. Пусть себе думает, что живет с человеком.
Представьте себе молодую женщину, которая не работает, потому что этого не хочет муж, домашнее хозяйство ведет безропотно, одевается, советуясь с благоверным, читает, что он велит, никуда без него носу не кажет, говорит только «да»... превосходно! Ей не нужны комплименты, прекрасно! С ней можно не обсуждать проблем, а споры, ссоры, примирения, война полов — это для других. Она просто есть в доме, рядом с вами... отлично! А когда дома нет вас и вся домашняя работа переделана, она вяжет или, творческая натура, пишет романтические повести о любви в средние века. Не таковы ли были их доэмансипационные прабабушки? Одна беда — держит кошек.
И еще странность — громадная несуразная кукла сидела на нашем диване, и ей шились всевозможные платьица, чепчики и прочие принадлежности туалета. По ночам ее убирали в шкаф, и тогда я чувствовал, что мое спокойствие по-прежнему при мне.
Любовь в ее коротких однотипных повестях ничем не кончалась — либо он, либо она погибали. Но в жизни Симона цвела. Она похорошела так, как может похорошеть женщина, утратившая хрупкость девичьих форм, но сохранившая юное изящество. Даже глаза у нее как-то посветлели.
Однако меня провести трудно. И как бы мне ни хотелось удачного исхода эксперимента, победного отчета, а затем к о м п л и ц и ф и к а ц и и внутреннего мира, новой программы, — прежде всего я честно выполняю свои функции. Я не мог дать ей столько солнца, сколько светилось с недавних пор в ее прежде робком, сумрачном взгляде. Значит...
Я подстерег их по всем правилам, как полагается у людей. Он оказался здоровенным парнем с глупой веснушчатой рожей и лапами кузнеца. Родом из Лироны. Сошлись веснушками! Когда я с ним поздоровался, он смутился, как студент в прихожей у профессора. «Вы чего?» — спросил он. — «А ты — чего?» — «Ну», — сказал он. — «Оставь ее в покое, пожалуйста. Ты мне мешаешь», — попросил я. «Она мне пишет», — сказал он гордо. «Лю-бит?» — спросил я с тревогой. — «Она не для вас», — сказал он, краснея. «Что же будет?» — спросил я. «Мы уезжаем в Лирону», — ответил он. — «Когда?» — «Завтра». Пока мы с ним беседовали, Симона тихо взирала на нас своими глубоководными глазами.
Это не объясняет, конечно, почему я сейчас сижу в купе, один, и жду отправления поезда, который сам выбрал. Возможно, этому вообще нет объяснения, хотя такие штучки ЕС-01 не подобают.
Пахнет дерматином, из коридора доносятся обрывки разговоров. Отодвигается дверь — и на пороге показывается вежливая физиономия стареющего... по-моему, инженера. Из тех людей, что протирают штаны за кульманом и ходят на работу с унылым цилиндрическим футляром, а во время перекуров сплетничают о личной жизни коллег и обсуждают проблемы служебных взаимоотношений. Оч-чень приличный человек, под глазами мешочки, аккуратно выбрит, тонкие губы растянулись в заискивающей улыбочке. Только вот как он сюда попал, в этот вагон? Очевидно, опаздывал на поезд и вскочил в последнюю секунду, а наши проглядели. Так и есть, вагон дергается — едем. Переходник между тамбурами, последним и предпоследним, наглухо задраен. Ну-ну...
— Разрешите?
— Сделайте одолжение.
Теперь инженер весь в дверном проеме, как в зеркале: костюмчик вычищен, брючки отутюжены, ботиночки сияют — в командировку собрался. Вот и портфельчик, вернее, папка на молнии. Представляю: там носки, сорочка в магазинной упаковке, аэрозоль для снятия с лица щетины и куча деловых табуляграмм. Сию минуту поинтересуется, еду ли я до конца, дадут ли чай и т. д. и т. п. И потом начнет исповедоваться. Люблю, когда люди мне исповедуются. Это пополняет банк данных. Время у нас есть.
Инженер улыбается глазами, мешочками, губами, переносицей. Душка.
— Притушите свет, — говорю я.
— Будете спать? — заботливо спрашивает инженер. Он только что присел, но тотчас вскакивает. — Если я вам мешаю, могу выйти в коридор. Если что, вы скажите.
Ничего не говоря, достаю из своего пузатого портфеля «ретро» два нектара, откупориваю.
— Выпейте со мной!
— Пожалуй, — неуверенно говорит он и хватает свой сосуд. На все готов, лишь бы меня не огорчать.
— Как вас зовут? — спрашиваю я с невозмутимостью истинного психолога.
— Роберт. А вас?
— Ну, скажем, Оскар, — холодно отвечаю я.
Шутка. Сейчас он произнесет — «очень приятно».
— Очень приятно.
— Вы ведь инженер?
— Да. Как вы угадали?
— А я психолог.
— Э-э... в каком смысле?
— В прямом. Это моя профессия. Преподаю на кафедре психологии в университете.
Он радостно смеется. Радостно и, пожалуй, с облегчением. Слава богу, его случайный попутчик — интеллигентный человек, не вор, не грабитель какой-нибудь.
И мы пускаемся в нудные рассуждения об особенностях различных профессий, о зарплате, премиях... Скучно. Он садится на своего конька и принимается обсуждать должностные инструкции их конторы: кто какие обязанности несет, кто какими правами облечен... начальники... подчиненные... взаимоотношения... делегирование полномочий...
Скоро сосуд его пуст. Разговор переключается на более интересную тему. Глазки инженера загораются любопытством.
— Вы женаты?
— Был. Еще три дня назад. Был. Ну, а ты? — в свою очередь спрашиваю я, ломая наконец этим местоимением разгораживающий нас барьер.
— Слава богу, у меня пока все в порядке, — вздыхает он.
— Порядок? — удивленно замечаю я. — Может быть, гармония? Слияние душ?
— Ну уж... — несколько обиженно отвергает он это предположение. — Но зато все как у людей. Дом, жена, ребенок. По-человечески.
— И любовные письма друг другу пишете?
Лицо моего спутника вдруг становится суровым, замкнутым и — старым. Он окидывает меня изучающим взглядом. «Вы не тот, за кого себя выдаете», — как бы говорит этот взгляд.
— А ты, Оскар, пишешь ей письма? — цедит он сквозь зубы.
— Увы, — смеюсь в ответ. — Увы и ах. Не было повода. Не писал.
— Странные вещи бывают на свете, — качает головой инженер. — Чудеса.
— Наука не признает чудес.
— Не скажи... Недавно, представь себе, я тоже ехал в этом поезде, в таком же купе и также с одним попутчиком.
— С психологом, конечно, — шучу я.
— Нет, Оскар. С нечеловеком.
— С кем? С кем?
— С нечеловеком. Если хочешь знать, я убедился в этом по одной детали.
— Не может быть, — быстро говорю я и машинально убираю руку за спину.
— Может, — убежденно замечает Роберт. — Меня не проведешь. Хотя, конечно, если кому рассказать — не поверят, сочтут сумасшедшим... Между прочим, у нас с ним тоже зашла речь о любовных письмах.
— Так, так, так, — приговариваю я; это становится интересным. Жаль, божественного нектара больше нет. Но есть безалкогольный экстракт дезоксирибонуклеиновой кислоты.
— Я не буду, — хмурится инженер при виде плоской фляги.
— Со мной?!
Я снова испытываю блаженное ощущение собственного превосходства.
Пьем по очереди. Опрокидывая свою порцию, Роберт морщится — полагаю, брезгует.
— Никогда не знаешь, кто попадется тебе в попутчики, — произносит он.
Понимаю, что речь идет о т о м поезде и т о м попутчике...
— Дело было в ночь с воскресенья на понедельник...
— Расхождение! Сейчас ночь с субботы на воскресенье.
— Не перебивай. Мне нужно было написать письмо Ирене.
— Ирене? Друг мой Роберт, кто же такая Ирена?
— Подруга дней моей юности. Мы жили в одном доме, а на лестничной площадке у запертой чердачной двери целовались и объяснялись друг другу в любви...
— Красиво! Прямо как в кино.
— Не перебивай... И любили друг друга. Потом... потом мы с матерью переехали на другую квартиру...
— Дальше, дальше!
— Потом я познакомился с Сильвией.
— После Ирены.
— После. Мы поженились. Жили на окраине, я избегал без особой нужды показываться в тех районах города, где мог ненароком столкнуться с Иреной. Как-то... все это время жило во мне чувство вины...
— Неконсеквентный бихевиоризм.
— Понятно, — сказал Роберт.
— Формальная адаптация при фактической дезинтеграции.
— Понятно-понятно, — сказал Роберт. — К моменту, когда... в том купе... мы с сыном остались одни.
— Развелся?
— Сильвия умерла.
— Ну-ну... Извини, это я от неожиданности.
— Рак. А сын от нее.
— Сын от него — так, кажется, говорят.
Драматизм нарастал. Мой сосед уже путался в словесах. На него тяжко было смотреть. Я понимал, что мы приближаемся к кульминации.
— Роберт, тебе трудно говорить. Я продолжу. Слушай: чувство вины по отношению к Ирене у тебя особенно обострилось после смерти Сильвии. В подсознании жила мысль, что это как бы расплата за обман. День ото дня психологическая ноша становилась все тяжелее.
— Да. Мне необходимо было объясниться с Иреной. Но как? Я, Оскар, пришел к выводу, что надо написать письмо.
— Письмо... — задумчиво протянул я. — Загадки женской психологии.
— Причем тут психология? Обыкновенное письмо. «Ирена, здравствуй!» — написал я и поморщился. Затем зачеркнул написанное, вырвал лист из блокнота и скомкал. Обращение не годилось. Понимаешь, тут очень важна интонация.
— Интонация?
— Получилось, что мы расстались с нею вчера, факт. Подумав, я написал: «Здравствуй, Ирена!» Это уже звучало лучше. Определенно.
— Лучше?
— Я обдумывал первую фразу, когда мне пришла в голову мысль, что проще всего начать с обращения по имени: «Ирена!» По-моему, не совсем логично после долгой разлуки говорить человеку по-свойски — «здравствуй».
— Ты никогда не сдаешь вовремя чертежи, дружище. Я угадал? Вот видишь.
— И тут это случилось — нечто невероятное, Оскар.
В коридоре послышались быстрые шаги и кто-то рывком отодвинул в сторону дверь нашего купе. В щель просунулось... мое лицо. Это один из семнадцати, в форме проводника.
— Сидите? — захохотал он, ухмыляясь во весь свой щербатый рот. — Ха-ха-ха-ха!
Так смеяться мог только ЕС-15 — «неуравновешенный, горячий сангвиник». В глазах инженера отразились испуг и смятение. Надо было что-то делать.
— Ясно, — сказал я, когда непрошенный гость задвинул дверь. — Это был проводник, Роберт.
— Не теперь, — выговорил инженер, с трудом ворочая языком. — Тогда...
— Успокойся. Тогда это был...
— ... н-некто на него похожий, только постарше. Но тоже щербатый. И в чем-то, знаешь, в чем-то похожий на тебя...
Я плотно сжал рот.
— Как в хорошем детективе, — промычал я, почти не разлепляя губ.
— Он назвал свое место. Второе купе, место седьмое.
— Это мое.
— Серый спортивного покроя пиджак. Белая сорочка с отложным воротничком — так тогда носили, через плечо небрежно перекинут бежевый плащ.
— Вот он висит.
— Таким он предстал передо мной в дверях купе.
— Как в зеркале.
— Я отвел взгляд и вновь попытался сконцентрировать свое внимание на письме...
— К Сильвии!
— Подожди... К Ирене.
— Правильно!
— Мой попутчик устроился у окна и не таясь приглядывался ко мне.
— Тоже психолог?
— Я уже сказал — нечеловек. И могу это доказать. Определенно... Глядя на вас, сказал он, прищурившись, можно удостовериться, насколько прав был бессмертный Шекспир, сравнив любовь с зубной болью сердца. Вы пишете письмо женщине, и у вас ничего не получается.
— Я этого не говорил!
— Погоди, Оскар. Ты все время меня перебиваешь. Это сказал он... Мы познакомились. Он представился, назвавшись Оскаром.
— Это становится интересным. Как ты находишь, Роберт? Я нахожу...
— Он сказал: вы мне симпатичны, и я хочу вам помочь.
— Я тоже, приятель. Я хочу тебе помочь. От души. Съешь-ка яйцо. Это подкрепляет силы. Всегда вожу с собой вареные яйца. Свежие, не бойся.
— Пожалуй, съем, — с какой-то затаенной угрозой в голосе произнес Роберт.
Пока он жевал, в купе стояла тишина. Мы мчались вперед, в будущее, причем для обоих — незапрограммированное. Так уж получилось. Я не знал, что н а с ожидает, инженер не мог знать, что ожидает его.
— Он сказал, — прервал тишину Роберт, — что сочинит письмо Ирене от моего имени. Я буквально...
— Буквально разорвал его на части?
— Почти. Было такое желание. Но... Не горячитесь, сказал он. Когда имеешь дело с женщинами, видишь вещи в искаженном свете — розовом или черном.
— Вот как? Но обстоятельства не могут повлиять на н а ш е зрение!
— Он снял с полки свой пузатый портфель и, щелкнув замками, открыл его. Порывшись в нем, достал несколько аккуратно сложенных листков голубой бумаги. И, положив их на край купейного столика, накрыл ладонью.
Голубых... Да, это из нашей серии. ЕС. Кто же из семнадцати, хотел бы я знать!
— Это было любовное письмо, — продолжал Роберт.
— Как?! Готовое? Неотправленное любовное письмо, ты хочешь сказать?
— Эти листки, сказал он, обнажая щербатый рот, — маленький шедевр...
— Ничего не понимая, я смотрел на попутчика. Кто он? И к чему клонит? — инженер перевел дыхание. — С той женщиной, сказал он, я встретился месяц назад в клубе. Был вечер отдыха, продолжал он, для тех, кому за тридцать. Естественно, с танцами. Для афиши. Женщины бальзаковского возраста прекрасно знают, зачем они туда ходят. Не для танцев. И я знаю, сказал он. Женская психология, сказал он, — теперь для меня не тайна. И приподнял ладонь.
Вот она, кульминация!
— Брось, брось, — быстро проговорил я. — Тебе почудилось.
— Что почудилось? — переспросил инженер. — Мне ничего не почудилось. За кого ты меня принимаешь? Я не так наивен, Оскар. В основании ладони, между мышцами мизинца и большого пальца, у него... проступал сквозь кожу номер.
— Так. Чепуха! Не будем, однако, спорить. Скажи мне только, какой номер, и я тебе поверю на слово.
— ЕС-13! — отчеканил инженер.
Ну-ну. Даром все это, конечно, не пройдет. По какой-то счастливой — для нас, разумеется, — случайности проницательный инженер очутился в этом вагоне. Надо надеяться, что он не болтун и это единственная утечка совершенно секретной информации. Тринадцатому тоже не поздоровится. Боюсь, не поздоровится... Скоро мы расцепимся с поездом и перейдем на самоход, устремившись к цели по другой железнодорожной ветке. Но это будет после Лироны.
— Не спи, Оскар. К сожалению, я вынужден признаться, что не знаю женской психологии, — инженер страдальчески вытянул губы и прикрыл глаза. — А вот он — действительно знал.
— Он?
— Он.
— Ах, он! Ясно.
— Я вижу, отвлеченные рассуждения — не ваше амплуа...
— Как раз наоборот — мое!
— Сказал он.
— Ах, он! Ты здорово играешь его роль, старина.
— Оставь, не до шуток. На этом вечере, продолжал он, улыбаясь, я познакомился с дамой приятной наружности. Ее звали Анна. Она приезжала в наш город погостить у подруги. И была самая симпатичная в клубе...
— Знание женской психологии, — зло сказал я, — оружие, которое никогда не дает осечки. Психология этой Ирены для тебя, Роберт, тайна за семью замками. И в довершение всего ты не владеешь письменным словом. Увы, твоя лира — это кульман, ватман и рейсфедер. Ты дизайнер, а не поэт. А именно слово — ключ к сердцу женщины. Женщинам надо, обязательно, надо писать письма. Вот так.
После истории с Симоной мне необходимо было высказаться. Разрядить кое-какие аккумуляторы. Восстановить веру в устои. Но этот инженер, какова штучка, опять за свое!
— Не знаю, не знаю... Инициатива принадлежала ему, щербатому, а я не мог сразу разобраться, как мне поступить. Он подвинул в мою сторону сложенные вчетверо листки и велел мне читать. Только осторожнее, говорит, не помните оригинал.
В голосе инженера послышался сдавленный хрип. Как они эмоциональны, эти люди! Не то что мы — тверды как скала.
— Я перечитывал его позавчера. Память не магнитофон, но все же...
Бесценный свидетель. И главный заложник. Упускать его никак нельзя. Ни в коем случае.
Он набрал в легкие побольше воздуху.
«Милая моя, дорогая Анна! Минул месяц со дня нашей встречи, а мне он показался годом. Годом смятений и тоски. Не проходит дня, не проходит и часа, чтобы я не подумал, не вспомнил о тебе. Ты везде со мной — такая, какую я тебя встретил впервые, на том вечере — в глухом черном платье до пят с алой розой на груди, какой увидел во второй и последний раз — в строгом зеленом костюме с янтарной брошью. Ты поразила мое воображение, и я влюбился в тебя безрассудно, как мальчишка. Я люблю тебя, как солнце любит день, как месяц любит ночь. Мое воображение рисует фантастические картины, вот я в образе закованного в латы средневекового рыцаря веду осаду крепости, чтобы похитить тебя, мою единственную. А вот я в плаще, с гитарой под полою, стою под твоим окном и пою испанскую балладу...»
— Валяй, валяй, чего запнулся!
— Меня что-то подташнивает.
Интересно, из каких обрывков склеил тринадцатый этот текст? Что-то знакомое. Что-то из коротких повестей моей дорогой Симоны.
— «фиалка ты моя ночная, орхидея дурманящая, роза прекрасная! Лечу к тебе на крыльях мечты. Как жаль, что обстоятельства сильнее нас, и я не могу увидеть тебя в этот же миг, когда, тоскуя, пишу тебе эти строки. Чтобы встретиться вновь, мы должны отдалиться друг от друга. Я уезжаю, увидимся не скоро, но меня это не тревожит, так велика моя уверенность в нашем чувстве — твоем и моем. Разлука для любви что ветер для огня — маленькую искорку он гасит, а большую раздувает. И костер моей любви...»
Инженер поперхнулся. В глазах у него стояли слезы.
— Достаточно, Роберт. Метод понятен, но только вот смогу ли я им воспользоваться?
— Ты — тоже? — в ужасе проговорил он.
— Шучу, дружище, шучу.
Он утер глаза носовым платком.
— Я сразу поверил, Оскар, будто щербатый влюблен в Анну. Он же... Он наслаждался впечатлением, которое произвело на меня его письмо. Губы его поползли в сторону и застыли в полуулыбочке.
— В этом есть что-то неприятное.
— И мне так показалось. И тут я вспомнил, что он нечеловек. Дьявольское отродье. Об этом давно ходили слухи.
— О чем? — с ледяным спокойствием осведомился я. — Какие такие слухи?
— Что среди нас затесались искусственные люди, гомункулусы, и похищают наших женщин, и управляют нами исподтишка...
— И забирают лучшие куски, и вообще они во всем виноваты, — докончил я. И прибавил как можно мягче: — Басни, Роберт.
Он отмахнулся.
— Но, понимаешь, Оскар, не он в нее, а она в него влюбилась без памяти.
— Опять женская психология? Она любит, если он ей пишет.
— Оскар, ты мне не поверишь, если я тебе скажу, что он мне сказал.
— Отчего же, приятель, ты не только самый осведомленный, но и самый правдивый человек на свете.
— Он сказал, что это письмо на продажу.
ЕС-01 в глубоком нокауте, если такое вообще возможно. Первый удар нанесла ему Симона, второй — ЕС-13 в исполнении стареющего инженера, знающего слишком много для человека своей профессии. Оказалось, что первый номер склонен к скороспелым выводам. Что это — несовершенство программы или следствие чересчур длительного общения с людьми?
— Анна жила в Лироне.
— Где? Ты ошибся, Роберт. Там живет Симона.
— Конечно. Теперь Анна там не живет.
— И вместо нее живет Симона.
— Не сбивай меня, пожалуйста. Он направлялся к Анне, чтобы лично вручить ей это письмо... «Подниму ее в предрассветный час, опущусь на колено, поцелую подол ночной рубашки и спою балладу о любви. Я уже держал в руках почтового голубя, чтобы отправить его тебе с этими небесной голубизны листочками, исписанными кровью моего сердца, но понял, что умру в дороге, если сейчас же, немедленно не увижу тебя. Слышишь, тихо ржет внизу и перебирает копытами мой конь — пора, в путь-дорогу. Я покидаю тебя, и, может, надолго. Жди меня и думай обо мне... Это укрепит меня в моем тяжком пути одинокого странника».
— Милая черноокая, чернокосая Симона, как одинаково вы строчите свои романы, черт возьми. Извини, Роберт, я прервал тебя...
— «Ах да, одолжи, пожалуйста, немного денег, орхидея ты моя цветущая, облачко мое небесное...» Дьявольское отродье!
Инженер стукнул кулаком по столу.
— Нет, каков! — пробормотал я, отставив свое программное холодное «ну-ну». — Вместо того, чтобы интегрироваться, чем занялся, шельма!
— Любовь женщины, сказал он, это яблоко, которому надо дать созреть, прежде чем его срывать. Через какое-то время, сказал он, я опять наведаюсь к Анне, как навещаю время от времени всех своих клиенток...
— И он еще смеет утверждать, что она от него ушла! — воскликнул я. Он сам провалил эксперимент, многоженец! Полное непонимание женской психологии.
С минуту Роберт недоуменно смотрел на меня, потом продолжал:
— Я попытался его образумить. Где там! Нечеловек. Сострадание ему незнакомо. Он еще убеждал меня, что бедная женщина будет хранить голубое письмо, перечитывать его бессонными ночами, вздыхать при лунном свете у окна, покрывать поцелуями милые сердцу строчки... Я долго не мог прийти в себя. Анна, которую хотят обмануть, не выходила у меня из головы. Об Ирене я уже и не вспоминал... До Лироны пять минут. Мой попутчик дремал. Я выскочил в коридор... Остаток ночи провел в зале ожидания. В восьмом часу вышел в город, предварительно разузнав, как мне найти центральную городскую библиотеку.
— Ты ее сразу узнал?
— Мгновенно. Светлые волосы, прозрачные голубые глаза, красиво очерченные губы...
— Не она!
— Она. Мы прошли в заднюю комнату, заставленную стеллажами, и я...
— Все рассказал ей?
— Она слушала не перебивая. Через три дня, на обратном пути, я снова навестил Анну. Хотел спросить, был ли у нее щербатый, но... И Анна ничего мне не сказала. Потом она приехала ко мне, к нам с сыном. Навсегда.
Я присвистнул. Дверь откатилась, и в купе просунулась взлохмаченная голова проводника. Поди угадай, какой это номер. Может быть, тринадцатый. За дверью подслушивал.
— Кажется, кто-то хотел выйти в Лироне? Стоянка две минуты. Потом — все. Конец.
— В Лироне? Я — нет! — испуганно вскрикнул Роберт. Совсем не в себе парень. Видимо, его доконала чехарда одинаковых лиц.
— Увы, никто не сходит, — сказал я. — Нет смысла. Может быть, какая-нибудь девушка. Красивые девушки всегда едут до Лироны.
Проводник помотал головой.
— В нашем вагоне ни одной, — сообщил он.
— Подозрительный вагон, — сказал я и с жалостью посмотрел на Роберта. Мы приближались к развязке.
Поезд стал тормозить. Я уставился в окно. На платформе стояли две молодые женщины, без вещей. Встречают кого-нибудь или, наоборот, провожают. До меня донесся вежливый, занудный, многоопытный голосок инженера:
— Я люблю ее. Мы живем душа в душу. За все время у нас не было ни одной мало-мальски серьезной ссоры. Она прекрасная хозяйка. И дома у нас идеальный порядок, едим вовремя, белье всегда постирано и выглажено, обувь в ремонт отдана, за квартиру уплачено, газеты абонированы. Сыну уже четырнадцать лет. Учится на «хорошо» и «отлично», собирает старинные монеты, увлекается генной инженерией... Так вот, позавчера я застал ее у комода. Она даже не услышала моих шагов. В руках у нее были голубые листочки. Позже, когда она ушла в магазин, я снова увидел это письмо. Она ведь купила его у щербатого! Понимаешь... А теперь читает это... и плачет... я подсмотрел... Извини, Оскар, я выйду в коридор. Мне вредно волноваться. Стенокардия.
— Вещи в купе оставишь или возьмешь с собой? — хмуро спросил я.
— Я не сойду. Нет. Доедем уж до конца.
— Доедем, — подтвердил я.
Наконец-то я один в этом полутемном купе. Ночник излучает голубоватый свет. Третий удар нанесла мне Анна. Ничего не остается, как признать свое поражение. Что ж, каждый должен получить по заслугам. Может быть, сойти в Лироне — и...
На столике, под салфеткой, сложенный вчетверо лист бумаги. Механический почерк: «Здравствуй, Симона!» Или лучше так — «Симона, здравствуй!»?
Толчок, поезд трогается. Лирона исчезает за окном, а с ней — и последняя надежда.
