Обращение к канонической символике как к средству прояснения онтических обязательств имеет ограниченную полемическую силу, как мы только что выяснили. Но оно помогает нам, тем, кто готов согласиться с каноническими формами, судить о том, вопрос о существовании чего мы считаем важным рассмотреть. Мы можем столкнуться с этим вопросом прямо как с вопросом, что допускать в пространство значений наших переменных квантификации.
Экономия играет здесь свою роль, но — экономия теории, а не только объектов. Некоторые объекты, кроме того, могут быть предпочтительнее других так, как об этом говорилось в конце § 7.1: показательные предложения, представляющие их как объекты, могут быть относительно тесно связаны с чувственной стимуляцией.
Мы рассмотрели выгоды допущения физических объектов и классов (§ 7.1), хотя о классах у нас еще будет что сказать (§ 7.8). Мы также рассмотрели претензии и проблемы атрибутов и пропозиций (§§ 6.3 f.) и слабость случая чувственных данных (§§ 1.1, 6.3). Крайний случай соответствующего допущения представляют собой сэйки (sakes) и бехафы (behalves)35*. Никто не хочет их допускать, но форма аргумента для их исключения поучительна. Аргумент состоит в том, что ‘sake’ и ‘behalf’ употребляются только в рамках клише ‘for the sake of’ и ‘in behalf of’ и их вариантов; поэтому такие клише можно оставить без анализа в качестве простых предлогов. (С точки зрения канонической символики предлоги, в свою очередь, сводятся к относительным терминам; ср. § 3.6.)
Единицы измерения оказываются в чем-то подобными сэйкам и бехафам. «Миля», «минута», «градус Фаренгейта» и им подобные сходны с ‘sake’ и ‘behalf’ тем, что они представляют собой дефективные существительные: они обычно употребляются только в ограниченном подборе обычных для терминов позиций. Их дефективность хоть и не так экстремальна, как дефективность ‘sake’ и ‘behalf’, но все же легко демонстрируется абсурдными вопросами. Подобны ли мили друг другу? Если да, то как можно считать, что их много? А если нельзя так считать, то как быть с двумя сотнями миль между Бостоном и Нью-Йорком?
Вопросы, касающиеся тождества атрибутов или пропозиций, в свою очередь, не так абсурдны на первый взгляд, как вопросы тождества миль. Но все же отсутствие стандарта тождества для атрибутов и пропозиций можно рассматривать сходным образом, как случай дефективности терминов «атрибут» и «пропозиция». Философы предприняли попытку, правда, неудачную, исправить этот дефект, придумав такой стандарт тождества, так как на них повлияли успехи — в виде систематической полезности или чего бы то ни было — признания терминов «атрибут» и «пропозиция» полноценными терминами и допущения, таким образом, атрибутов и пропозиций в пространство дискурса. Это — спорный путь вследствие специфичности его выгод, и мы его оспорили. С терминами «миля», «градус Фаренгейта» и им подобными все очевиднее: допущение единиц измерения в качестве переменных квантификации не служит никакой цели. Мы можем адекватно воспринимать эти существительные как части относительных терминов «длина в милях», «температура в градусах Фаренгейта»13.
Точно так же, как относительный термин «автор» истинен относительно определенного человека в его отношении к определенной книге, термин «длина в милях» следует понимать как истинный относительно определенного числа в его отношении к определенному телу или региону. Так, вместо того чтобы сказать «длина Манхэттена = 11 милям» мы сказали бы теперь: «длина Манхэттена в милях = 11» (форма «F относительно b = a») или «11 есть длина Манхэттена в милях» (форма «Fab»).
При этом мы можем продолжать воспринимать числа как объекты. Ведь числительное «11» фигурирует здесь как единичный термин, равнозначный термину «Манхэттен». Если бы нам понадобилось свести к минимуму каноническую символику путем устранения единичных терминов, как в главе 5, мы вполне безошибочно обнаружили бы, что наши кванторы требуют только числа и острова:
(x)(
y)(x есть-11 и y есть-Манхэттен, и x есть-длина-в-милях
y).
В самом деле, можно ожидать, что числа очень желательны в качестве значений наших переменных, и не только в этом примере; они почти так же полезны, как классы.
Возможные конкретные объекты, не воплощенные в действительность возможности, составляют другую категорию сомнительных объектов, чью сомнительность можно свести к дефективным существительным по крайней мере на столь же хорошем основании, как это было сделано в случае с атрибутами и пропозициями. Ведь здесь опять, и еще ярче, чем в случае с интенсионалами, возникает недоумение в отношении тождества (ср. § 2.2). Даже тогда, когда местоположение определено, как в случаях «возможная новая церковь на этом углу», «возможный отель на этом углу», тождество местоположений не делает тождественными возможные объекты. По счастью, мы можем пробиться сквозь эти преграды, иногда отступая к универсалиям, как в § 2.2, а чаще — просто поглощая «возможный» и «возможный объект» соответствующим образом в контексте и, следовательно, не рассматривая «возможный объект» как термин. Предложение о возможных церквах обычно можно перефразировать достаточно удовлетворительным образом в предложение о церквах, управляемое как целое модальным оператором возможности. Тем не менее еще можно спросить, какая здесь желательна модальность, как ее понять и как справиться с другими проблемами, которые, как известно, порождают модальности того или иного вида; но разговор о возможных объектах не был бы лучшим решением этих вопросов.
Понятие возможных объектов поощрялось двумя философскими дилеммами. Одна из них порождена глаголами «охотится» (‘hunting’), «хочет» (‘wanting’) и подобными, которые вообще не получается рассматривать как связывающие агента с действительными объектами (ср. §§ 4.3, 4.7). Возможные львы, возможные единороги, возможные шлюпы претендуют на роль суррогатных объектов таких действий. Но эти проблемы можно лучшим образом решить, как видно, парафразом в идиомы пропозициональной установки. Проблемы пропозициональной установки остаются, но от них, в отличие от капризов не воплощенных в действительность возможностей, нам в любом случае некуда деваться.
Другая дилемма порождена терминами, нуждающимися в объектах: о чем мы говорим, утверждая, что нет единорогов или что нет такой вещи, как Пегас? Отчасти эта дилемма возникает из увлеченности объектной ориентированностью нашего мышления и доходит если не до крайности, о которой говорилось в § 7.2, то по крайней мере до попытки рассматривать каждое предложение как предложение «об» определенных объектах. Действительно, «единорог» и «Пегас» могут быть вполне хорошими терминами, вполне понятыми в том отношении, что их контексты достаточно хорошо связаны с чувственной стимуляцией или с вклинивающейся теорией, без того, чтобы при этом существовали единороги или Пегас. Означенная дилемма концентрируется в основном на единичных терминах, таких, как «Пегас», а не на общих, таких, как «единорог»; ведь именно повседневное употребление единичных терминов включает в себя философски неудобным образом провалы истинностного значения (§ 5.5). Тем не менее канонический прием нового разбора единичных терминов регулирует эти вопросы и, таким образом, как можно надеяться, кладет предел всякому искушению рискнуть войти в болото не воплощенных в действительность возможностей14.
Как понятие возможного объекта, так и понятие пропозиции поощрялись философскими дилеммами. Третье такое понятие — факт. Слово «факт» представляет собой достаточно общее место, но, когда дело доходит до выбора между скорее признанием фактов в качестве объектов, чем подделкой слова с помощью оперирующего более низкой шкалой вида оценки, которой удостоили слов ‘sake’ и ‘mile’, вступает в дело философская мотивация.
Частью того, что поощряло принятие пропозиций, было желание иметь вечные носители истинностного значения, независимые от конкретных языков (§ 6.1). Частью того, что поощряло принятие фактов, возможно, является желание оказать почтение вопросу, что делает предложение или пропозицию истинной: те из них истинны, которые утверждают факты. Другая сила, поощрявшая признания того и другого, — это тенденция быть увлеченным объектно-ориентированным мышлением: в данном случае она представляет собой тенденцию уподобить предложения именам, после чего — постулировать объекты их наименования. Возможно, эта сила господствует там, где мы встречаем готовность отождествить факты с пропозициями (а именно с некоторыми или со всеми истинными пропозициями), как мы иногда делаем.
Дополнительная коннотация, часто вкладываемая в слово «факт», как в философском, так и в обычном его употреблении, — это коннотация неприкрашенной объективности плюс определенной доступности для наблюдения. В философском употреблении эта коннотация иногда допускается и расширяется так, что факты полагаются соответствующими всем «синтетическим» истинам и не соответствующими только «аналитическим» истинам. Таким образом, здесь вторгается та же самая дихотомия между аналитическим и синтетическим, которую мы сочли столь сомнительной (§ 2.8); и она вторгается наиболее неправдоподобно абсолютным способом, очевидно, независимо от какого бы то ни было выбора языка. Обезоруживающе общепринятый круг употребления слова «факт» придает даже этой дихотомии поддельный ореол осмысленности: аналитические предложения (или пропозиции) — это истинные предложения (или пропозиции), у которых отсутствует фактическое содержание.
Существует тенденция — не среди тех, кто считает факты пропозициями, — мыслить факты как нечто конкретное. Она выпестована ставшим общим местом кругом употребления слова «факт» и намеком на близость к самой природе и по этой причине не конфликтует с основной концепцией, гласящей, что это факты делают предложения истинными. Чем же все-таки они могут быть и при этом быть конкретными? Предложения «Пятая авеню имеет шесть миль в длину» и «Пятая авеню имеет сто футов в ширину», если мы предположим, что они истинные, видимо, утверждают разные факты; при этом единственный конкретный или в любом случае физический объект здесь — Пятая авеню. Я решил (§ 7.1) не придираться к слову «конкретный», но я подозреваю, что тот смысл термина «конкретный», в котором конкретны факты, не есть тот смысл, который нужен, чтобы внушить нам любовь к ним.
Факты, более того, встречают те же трудности в отношении стандартов тождества, какие, как мы видели, встречают пропозиции. И наверняка нельзя серьезно рассчитывать на то, что они могут помочь нам объяснить, что такое истина. Последние закавыченные нами два предложения истинны благодаря Пятой авеню, благодаря тому, что она имеет сто футов в ширину и шесть миль в длину, благодаря тому, что она была спланирована и построена с таким расчетом, и благодаря тому, как мы употребляем наши слова; из постулирования фактов в качестве посредников предложений следует только косвенность. Вероятно, никакое искушение такого рода не возникло бы, если бы уже не было слова, выполняющего пересекающиеся, хотя и не философские, функции в повседневном дискурсе.
В обыденном употреблении слово «факт» часто встречается там, где мы не можем без потерь сказать «истинное предложение» или (если так нам больше нравится) «истинная пропозиция». Но его главная польза, кажется, заключается, скорее, в подкреплении непрочного «что» пропозициональной абстракции (§ 5.2). Оно здесь желательно просто в силу идиоматической неестественности простого предложения, начинающегося с «что», взятого в чистом виде, во многих позициях подлежащего. (И все же оно ограничено в этой синтаксической работе теми простыми предложениями, начинающимися с «что», которые полагаются истинными; ведь термин «факт» настаивает на истинности.) Он имеет еще дальнейшее употребление в придании сокращенной формы перекрестной референции: нам часто удается избежать повторения долгого предварительного утверждения, сказав «этот факт». Теперь, постольку, поскольку эти употребления имеют место, здесь, конечно, не требуется постулировать факты вне и помимо пропозиций, и здесь нет никакой трудности с поглощением или перефразированием слов. Кроме того, специальные философские обращения к факту не впечатлили нас.