Владимир ШКАЛИКОВ
ПУСТЫЕ СЛОВА
Фантастический рассказ
В заводском парткоме звонка ждали. Через минуту в проходной появился подтянутый секретарь. Он провел Игнатия Данилыча на территорию, принял пальто возле рогатой парткомовской вешалки и предупредительно расписался в лекторской путевке, которую следовало сдать в общество «Знание».
— У вас тема... — прочитал он. — «Все для человека, все во имя человека». — И вздохнул. — Ох, эти общие названия... Кто их только выдумывает? Вы не обижайтесь, но мне кажется, это все равно, что стоять перед людьми с зеркалом и говорить: «Вот, смотрите, какова жизнь».
— А что же, — возразил Игнатий Данилыч, — бывает, люди просто не замечают...
— Конструкторам бы что-нибудь поконкретнее, — уточнил секретарь, — они народ подкованный.
— Как, почему конструкторам? — заволновался Игнатий Данилыч. — Меня к рабочим посылали...
— К рабочим пошел товарищ из автоинспекции, — сказал секретарь. — Читали в последнем номере газеты: «Усилить профилактику дорожно-транспортного травматизма?»
— Так что же, — огорчился Игнатий Данилыч, — инженеры правил не нарушают?..
— Инженеров гаишники вчера агитировали, — сказал секретарь терпеливо. — А у вас, я слышал, богатый опыт... Вы просто расскажите ребятам, как раньше трудно жилось, примеры приведите из своей жизни... Им это нужнее, чем общие фразы.
— А возраст какой? — спросил Игнатий Данилыч угнетенно.
— Не старше тридцати. В самый раз.
...В расписанный по последнему слову дизайна зал экспериментально-конструкторского бюро Игнатий Данилыч входил с опаской. Практик без высшего образования, он чувствовал себя среди этой дипломированной молодежи не в своей тарелке. Ребята начитанные и радионаслышанные, они всегда были готовы «сыпануть» лектора неожиданным вопросом. Игнатию Данилычу даже казалось, что в этих вопросиках они видят всю соль и терпят лекцию только ради последующего зубоскальства. Главное, никогда не угадаешь, кто из них что придумает. Рабочая же аудитория философских и прочих подвохов не устраивала, и в любой цех Игнатий Данилыч входил как домой, заранее зная, на какие вопросы придется отвечать. И сейчас, открывая дверь с табличкой ЭКБ, он ощутил вдруг желание поправить галстук и пригладить остатки волос, заметил, что брюки слегка пузырятся на коленях, ботинки пора менять, левый рукав рубахи истрепался о часы, а ремешок на часах лоснится и потерял форму и цвет. Да еще эта новая лекция, которую ему навязали читать по бумажке, без подготовки, ссылаясь на то, что, мол, надо для плана, а текст легкий. И он, уважая план, взялся попробовать...
Встретили приветливо, как своего. Какой-то шустрый очкарик принял из рук гостя портфель, сунул его куда-то между приборами, быстренько освободил свой стол от паяльника и каких-то разноцветных панелей и пододвинул стул.
— У нас традиция — разговаривать сидя.
Остальные отложили паяльники и карандаши, трое в углу высунулись из-за чертежных досок. Обстановка создавалась располагающая. Они даже не загудели, когда начальник бюро назвал тему лекции. Присматриваясь к аудитории, привыкая к лицам, Игнатий Данилыч поговорил немного о значении своей лекции и взялся за портфель. Он выложил оттуда красную папку с лекцией, вернул портфель на прежнее место, развязал шелковые тесемки с узелками на концах, извлек текст и, отвернув титульный лист, увидел под ним чистую бумагу. «Как попал сюда чистый лист?» — подумал Игнатий Данилыч. — Давеча просматривал, не было его». Он открыл следующую страницу и увидел, что и она чиста! Игнатия Данилыча охватил озноб на странице значилось — «2».
Не слыша своего голоса, который для заполнения паузы произносил какие-то необязательные слова, лектор в безграничном смятении листал пронумерованную пачку чистой бумаги. Где-то попадались какие-то даты и цифры, несколько известных в области имен, но все это было отпечатано в разных местах — как будто кто-то стер или вытравил весь остальной текст, и теперь ничего нельзя связать. И будто в издевку сохранилась почти полностью последняя фраза:
«В заключение, товарищи, разрешите выразить твердую уверенность что мы с вами... сумеем преодолеть все трудности!» — Совершенно растерявшись, Игнатий Данилыч молча перечитывал эти слова уже шестой раз, а в голове хихикал, мешая сосредоточиться, анекдот о престарелом профессоре: «Снится мне, что читаю лекцию студентам. Просыпаюсь и что же: я действительно читаю лекцию». Игнатий Данилыч незаметно куснул себя за язык. Нет он не спал. Чертовщина какая-то.
Инженеры вежливо ждали. Пахло канифолью.
— Секунду! — попросил Игнатий Данилыч и зачем-то заглянул за последний лист — инстинктивная бессмыслица всякого потерявшего. И новая волна озноба покрыла все его тело «гусиной кожей». На дне папки россыпью лежала вся лекция. Неуловимо тонкие, хрупкие, невесомые буквы были свалены многотысячной приплюснутой кучей, сбившейся в угол бумаговместилища. Казалось, они готовы улететь при малейшем движении воздуха. Игнатий Данилыч задержал дыхание и попытался ухватить буквы вдруг задрожавшими корявыми пальцами. Но пальцы взяли пустоту.
— А можно вопрос, пока вы не начали? — раздался звонкий молодой голос.
Игнатий Данилыч оторвал взгляд от чуда и увидел очкарика, уступившего ему стол. Кивнул очкарику, отгоняя движением головы разноцветные круги перед глазами.
— Вот когда я учился в политехническом институте, начал тот, — нам говорили, что в первые месяцы войны сюда, в Чаинск, были эвакуированы 38 промышленных предприятий. А прочитать об этом как-то нигде не пришлось. Не могли бы вы что-нибудь присоветовать?
Это был спасательный круг. Кто-кто, а уж Игнатий Данилыч знал историю эвакуации из первых рук. Более того, он собственными руками делал эту историю!
— Принимал участие в эвакуации, — сказал он осторожно. — Я мог бы рассказать обо всем безо всяких источников. Но вам ведь интересно о вашем заводе, а мы все тридцать пять лет — на манометровом...
— Это ничего! — воскликнула раскосенькая в цветастой кофточке. — Я год работала на манометровом и ничего не знаю...
— Но тема лекции...
— Это тоже пустяки, — успокоил очкарик. — Пусть для узкого круга лекция называется: «Вклад города Чаинска в победу над фашизмом».
— Даешь! — сказала маленькая блондинка, за чей стол очкарик пересел, устраивая лектора. — Это ведь живая история! Даешь! Пожалуйста...
— А я — живой экспонат, — усмехнулся Игнатий Данилыч. Круги у него перед глазами уже исчезли, озноб кончился. — Только вот вымираем мы все быстрее. Особенно фронтовики.
— Мемуары вам надо оставлять, — сказал кто-то из-за кульмана.
— Мы ведь писаки неважные, — вздохнул Игнатий Данилыч. — Я, как на пенсию проводили, уже год читаю лекции, — он опасливо потрогал красную папку, — о рабочей гордости. Там и про историю приходится говорить. Ну, слушайте, раз интересно. Морозы тогда завернули под пятьдесят. Мы и сейчас не особо их любим, а тогда были только что из Москвы, кто в чем от войны утек...
...Через час, провожаемый аплодисментами, с развязанной красной папкой в одной руке и расстегнутым портфелем в другой, он вошел в кабинет начальника бюро.
— Ну, как? — поднялся тот из-за стола. — Довольны аудиторией?
— Вот как довольны! — заулыбался Игнатий Данилыч. — Славные у вас ребятки. Приглашали еще раз прийти, дорассказать.
— Вот и приходите. Я тоже послушаю. Вас проводить?
— Сам выберусь, — махнул папкой лектор. — Вы мне только вот что объясните: как такое могло случиться?
Он вынул из папки свой облысевший конспект и продемонстрировал осыпавшиеся буквы.
— Вот тебе раз! — удивился начальник бюро. — Отчего же это? Когда?
— Час назад. Здесь, у вас.
— И что вы об этом думаете?
— А что я могу думать? Я больше по слесарной части. За вами слово.
— Может быть, бумага такая? — почесал в затылке инженер. — Или на машинке лента некачественная?
— Вы еще скажите: от мороза, — рассердился Игнатий Данилыч. — Даже следов не осталось. — Он повернул бумагу ребром к свету. Оттисков литер на ней действительно не было. Начальник бюро всмотрелся в остатки текста.
— Так ведь это на ротаторе отпечатано!
— Да не важно, на чем! — вскричал пенсионер. — Важно, что буквы осыпались, как листья с клена. И притом не все.
— А знаете что? — сказал начальник бюро. — Это макулатура вам не очень нужна?
Игнатий Данилыч махнул рукой.
— Так оставьте ее мне. А к следующей нашей встрече постараемся разобраться.
— Постарайся, сынок, — сказал старый слесарь. — Бумага там, краска, ротатор или... А я через пару недель к вам загляну.
Оставшись один, начальник бюро поглядел бумагу на просвет. Потом поставил на листе свою подпись и потряс его за угол. Буквы не осыпались. Он снял с гвоздя ножницы и отрезал от листа узкую полоску. Вынул из кармана зажигалку и поднес к бумаге огонь. Полоска легко занялась и быстро сгорела. Он разглядел пепел — не появились ли буквы на нем. И, ничего не найдя, стряхнул его в пепельницу.
Удовлетворившись своими опытами, начальник бюро вышел из кабинета, отыскал глазами шустрого очкарика и строго ему кивнул. Тот сразу подошел и вслед за шефом расположился на стуле в его фанерных аппартаментах.
— Кайся, — сказал шеф. — Кроме тебя, некому.
С минуту длилось молчание. Начальник бюро глядел на молодого коллегу задумчиво и дружелюбно, а тот рассматривал содержимое красной папки и пепел. Делал он это без лишних эмоций, как делают простые, привычные дела. Потом спокойно сказал:
— Ген Геныч, бумага тут почти ни при чем.
— Почему почти?
— Давайте начнем не с бумаги, — предложил конструктор.
— Давай, Арсений Петрович, давай, — согласился начальник. — Но только сначала ты скажи, зачем пытался обидеть человека? Пожилого и заслуженного, между прочим.
— А разве он ушел обиженным? У меня и в мыслях не было его обижать.
— Но текст лекции ты ему сгубил или не ты?
— Я. Но у меня на этот случай было три варианта отвлекающих вопросов. И не случайных.
— Ты что же, все бюро опрашивал?
— На то я и культмассовый сектор, чтобы знать вопросы...
— И что же, интересно, он без текста доверил?
— Вы же слышали наши аплодисменты! От всей души, ей-богу! Да мы и на пленку записали, память останется...
— М-да-с, — покачал головой Ген Геныч. — Память народная теперь магнитофонной записью сильна?
— Не сильна, шеф, а усилена!
— Согласен. Теперь кайся.
— Только предупреждаю, — сказал Арсений Петрович, — до конца я еще сам не разобрался.
— Ничего, валяй. Вместе разберемся.
— Вчера после работы, — начал конструктор, — я задержался с вашей тройной модуляцией, варианты попробовать. Ничего особенного не узрел, но возникло желание увеличить кратность. Стащил к своему столу все генераторы, какие у ребят нашел, и начал загружать схему покаскадно. На осциллографе — какая-то свистопляска...
— Само собой, — вставил шеф. — Считать же надо...
— Когда подключал седьмую частоту, — продолжал Арсений Петрович, — я неловко потянулся к генератору и животом навалился на входной кабель осциллографа. Он выскочил из гнезда, и штекер упал на статью. Я за ним нагнулся и вижу — буквы перед штекером с газеты осыпаются, как будто из него дует ветром, как будто их водой смывает!..
— Все подряд?
— В том-то и странность, что не все. Вот смотрите.
Он вынул из заднего кармана брюк обрывок газеты. Вместо целых абзацев там были белые пятна. То есть не совсем белые, газета была испачкана чем-то жирным, но букв там, где им по логике следовало находиться, не было и в помине.
Ген Геныч принялся изучать текст. Арсений Петрович перебирал текст бывшей лекции и качал головой.
Наконец начальник поднял глаза.
— Нет, Арсен, до меня не доходит. Все-таки у тебя на размышление целая ночь была... Вот, смотри, тут написано: «В селе все считают Катю своим человеком». Дальше пробел. Две строчки с небольшим. Потом: «Хлеборобы ценят в ней уважение к их труду, грамотность». Что могло быть там, где пробел?
— Сейчас, сейчас, — сказал Арсен и полез в другой карман. — В этом месте не случайное облучение. Тут я уже пытался анализировать, поэтому сначала переписал, а потом — под штекер... Вот: «Невысокая, худенькая, похожая на пионерку, девушка пришлась, как говорится, ко двору».
— Так-так, — начал понимать начальник бюро. — Повторение сказанного и ненужная информация. Короче говоря, пустые слова.
— Вот! — вскричал Арсен. — Вот та формулировка, которая мне не давалась. Именно пустые.
— Можно сказать и «лишние», — пожал плечами Ген Геныч.
— Нет-нет! В «лишних» — нет физического смысла.
— Ты хочешь сказать...
— Да, я хочу, только скажите сами, у вас вообще талант на формулировки.
— Пустые слова, — начал Ген Геныч, — слабее весомых держатся на бумаге... как сухие листья на дереве... Но это мистика, Арсен!
— Это микрогравитация, — сказал Арсен, — и резонансная чистота с необходимой модуляцией.
Он схватил со стола авторучку и быстро написал несколько фраз.
— Прочтите!
— «Никому не нужны пустые слова, — читал вслух Ген Геныч. — Никто не нуждается в повторении ненужных слов. Не пишите на бумаге и не произносите вслух слова, от которых нет пользы».
— Давайте сейчас внесем этот листок в поле излучателя, — сказал Арсен, — и из трех фраз на нем останется только одна. Да и то в лучшем случае, потому что истина больно уж избита.
— М-да-с. Так избита, что лечат, лечат... — было видно, что Ген Геныч каламбурит автоматически и не слышит собственных слов. Какая-то идея забрезжила в его остановившемся взоре.
— Можно предположить, — продолжал свою мысль Арсен, — что сам процесс написания пустых слов, незаметно для пишущего, отличен от нормального. Веские мысли пишутся с удвоенным нажимом, а пустые...
— А ротатор, типографская машина? — очнулся шеф.
— Да откуда же я знаю? — вскричал Арсен. — Дело новое...
— Ну, тогда, — глаза шефа хищно сверкнули, — тогда, как полагается в лучших традициях, — эксперимент на себе!
— Облучаться?
Шеф усмехнулся и поднял с пола свой тяжелый портфель.
— Хуже. Его облучим.
— А что там?
— Слушай, — сказал тихо Ген Геныч, — ты считаешь меня ученым? Или уже только администратором?
— Всем бы ученым быть такими администраторами! — искренно воскликнул Арсен. — И всем администраторам — такими учеными. У вас вон докторская готова...
— Вот она и лежит в портфеле, — сказал шеф.
— А не страшно?
— А ты как думаешь? Но я приготовил ее для оппонента. Так что все равно — оппонентом больше, оппонентом меньше... Машина в этом смысле даже объективнее, верно?
— Так я уже раздал генераторы. Ребятам же работать надо...
— А ты не пытайся спасти мое положение, — сказал шеф сердито. — Я предпочитаю чистые эксперименты, сам знаешь.
...Узнав, что сейчас произойдет, маленькая блондинка охнула:
— Ген Геныч, может, не надо? Оно ж неопробованное. Опасно ведь...
— Зато интересно, — возразила раскосенькая в цветастой кофточке.
— Тебе интересно, а человек работал...
— Если штукатурка осыпалась, значит, человек не работал, а отрабатывал, — сказал шеф сурово. — И если я написал макулатуру, то выгоднее обменять ее в лавке на «Графа Монте-Кристо» и уйти на радость всем в стопроцентные администраторы.
Он помог изобретателю собрать схему и сам поставил портфель к пластине с дырками, приспособленной под излучатель.
— Включай!
Арсен дрогнувшей рукой включил аппаратуру. Разумеется, ничего особенно не произошло, просто загудели трансформаторы блоков питания, и через минуту зловещей тишины изобретатель сказал, что достаточно.
— Вынимай, — велел Ген Геныч и, скрывая волнение, отвернулся.
Арсен извлек из портфеля толстую кипу бумаги и стал быстро перелистывать страницы текста и схем. Все конструкторское бюро не дыша следило за мельканием его рук. Наконец последняя страница была перевернута — и наступила восхищенная тишина.
— Ну, — спросил шеф, — честный я человек?
Его молча взяли на руки и подбросили. А когда поймали, то не дали ступить на бренный пол — отнесли в кабинет и опустили на стул.
— Ген Геныч, не покидайте нас никогда, — пролепетала рыженькая конструкторша, которой он не далее как сегодня утром устроил разнос за опоздание.
— Мы вам кресло подарим, — сказал кто-то из задних рядов.
— В кресле хуже думается, — сказала раскосенькая.
— Это когда думать нечем, — тут же возразила блондинка.
Шеф хотел вмешаться, но тут тихо вошел Арсен. Он нес открытый портфель, где виднелась уложенная с прежней аккуратностью докторская диссертация, но лицо у него было печальным.
Шеф увидел в руке изобретателя запечатанный конверт и побледнел.
— Надо же было сперва все там посмотреть, — сказал Арсен с упреком, — а вы: «Давай-давай». Теперь, может быть, письмо испортили. Это ж вам не доклад, не диссертация...
— Дай сюда.
Шеф спрятал письмо в нагрудный карман.
— Может быть, до него лучи не достали, — неуверенно предположил Арсен. — Оно в другом отделении лежало...
— Дома разберусь, — сказал Ген Геныч, к которому уже вернулось самообладание. — Сейчас все свободны, а ты присядь. С сегодняшнего дня ты ничем другим заниматься не будешь. Согласен?
Арсен кивнул.
— Составь список всей необходимой аппаратуры, завтра ее получишь и — приступай. Что-нибудь тебе еще нужно?
Оставшуюся часть дня Ген Геныч, если не считать визита к оппоненту, ездил в общественном транспорте, и ходил пешком. Домой не ехалось и не шлось. Мучило одиночество.
Наконец, около полуночи, он, усталый и замерзший, почувствовал себя в состоянии заснуть и сошел на своей остановке.
Открыл дверь квартиры. Пахнуло семьей, и от этого ему снова стало плохо. Весь вечер, скитаясь по городу, он представлял, заставлял себя представить, что дома ждут.
И вот — эта нежилая тишина. Сыновья убивают зимние каникулы где-то в пионерском туристическом поезде, а жена вторую неделю ничего не пишет из санатория, куда он насильно вытолкал ее с больной печенью. На вокзале они из-за пустяка повздорили, и запоздалое желание извиниться не давало ему покоя.
Раздевшись, Ген Геныч поставил чайник на плиту и залез под душ. Пока успокаивал себя водой, половина воды в чайнике успела выкипеть. Кипятку хватило только — на заварку.
Он налил еще полный чайник, будто на всю семью, но тут же забыл о нем, принялся пить горькую заварку со старой коркой хлеба — ничего другого в доме просто не было. От заварки и усталости сердце застучало шибко, и в таком состоянии он не решился распечатывать письмо жены.
Сидел и разглядывал конверт.
«Отправлено четыре дня назад, — думал Ген Геныч. — Ровно столько времени и поезд оттуда идет... Индекс на конверте не осыпался, образец индекса на месте, оба адреса тоже целы, АВИА, название фабрики...» Он все прочел, что там было снаружи и решительно взял со стола ножницы.
Держа конверт плашмя, осторожно отрезал самый краешек и достал сложенный вдвое тетрадный лист.
«Геночка, родненький!..» гласила первая строка. Дальше было пусто. Он перевернул листок. Там только в самом низу стояла дата и: «Ни разу без тебя никуда не ездила и никогда больше не поеду. Я очень по тебе скучаю».
Привычной подписи «Твоя я» не было. Вместе с прочими осыпавшимися словами она валялась в глубине конверта. Ген Геныч вытряхнул буквы на ладонь. Связанные прописью, слова не рассыпались, а только перемешались и спутались.
«Доехала», — вытянул он осторожно за хвостик, — «лечусь», «приеду»...
Хвостики обрывались под тяжестью слов, они падали на ладонь и рассыпались.
— Вот так логика, — сказал сердито. — Выходит, сердито. — Выходит писать о любви разрешается только между строк. И не дай бог повториться. Никакого «милого вздора»... А если это излучение действует и на человека, то для кого-то разговор превратится в удовольствие, а для других — в пытку? И повторение — уже не мать учения? И кем же вообще станет человек?.. М-да-с. Мальчишка был прав: перед облучением портфель следовало проверить. Жалко письма, чертовски жалко.
В задумчивости он постукал ребром конверта по столу и вдруг заметил, как отстает и отваливается обратный адрес.
— Уж не значит ли это, что она домой поехала? Сбежала из санатория?!
Ген Геныч поглядел на часы. Полчаса назад должен был прийти поезд с юга.
В прихожей раздался знакомый звонок...
