Валентин ОСКОЦКИЙ
ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ
(Киевская Русь в романах Павла Загребельного)
Вступительная статья
Обобщая идейно-эстетический опыт первых исторических повествований в
советской литературе, М. Горький рассматривал его как принципиально новаторский,
не имевший ранее прецедентов. «Подлинный и высокохудожественный исторический
роман», считал он, создан советскими писателями и значителен тем, что представил
«поучительные, искусно написанные картины прошлого», предпринял его «решительную
переоценку». «Я не знаю в прошлом десятилетия, которое вызвало бы к жизни
столько ценных книг. Повторяю еще раз: создан исторический роман, какого не было
в литературе дореволюционной, и молодые наши художники получили хорошие образцы,
на которых можно учиться писать о прошлом...»* - говорилось в статье «О
литературе», датированной 1930 годом. Последующие десятилетия подтвердили
своевременность и прозорливость высказанных М. Горьким оценок, добавили к высоко
чтимым им именам Ольги Форш, Юрия Тынянова, Алексея Чапыгина, Георгия Шторма,
Алексея Толстого имена многих других разнонациональных художников, чей
творческий вклад в создание и развитие исторического романа особенно весом.
Среди них немало имен писателей-современников, потому что интенсивное обновление
и обогащение исторического романа не прервалось и в наши дни. Напротив, для
большинства братских литератур народов СССР оно стало сегодня типологически
общей закономерностью художественнных исканий.
_______________
* М. Г о р ь к и й. Собр. соч. в тридцати томах, т. 25, М.,
Гослитиздат, 1953, с. 254.
На магистрали их - творчество ведущего украинского прозаика Павла
Загребельного. За три десятка лет напряженной и плодотворной работы в литературе
он написал 17 романов, из них пять - исторических. Появившиеся одни за другим
«Диво» (1968), «Первомост» (1972), «Смерть в Киеве» (1973), «Евпраксия» (1975)
составили своеобразную тетралогию о далекой эпохе Киевской Руси, а последний
роман «Роксолана» ведет нас в более поздний период истории, насыщенный
трагедиями кровавых турецких нашествий на Украину.
Во всем своем творчестве Павло Загребельный выступает художником,
который наделен обостренным чувством современности, чуткой восприимчивостью к ее
духовным запросам, социальным, политическим, идеологическим, нравственным
проблемам. Не представляет в этом отношении исключения и тетралогия о Киевской
Руси. На ее остро современное звучание, внутреннюю перекличку прошлого с
настоящим в идеях и образах повествования писатель указывает самой композицией
первого романа «Диво», действие которого развивается в трех временных
плоскостях: княжение Ярослава Мудрого, Великая Отечественная война, наши дни.
Как ни неожиданно такое сопряжение разных эпох, оно имеет в романе, да и в
тетралогии в целом, глубокий художественный и актуальный идеологический смысл.
Не только о национальных святынях, разграбленных в войну «учеными» в эсэсовских
мундирах, идет здесь речь, но о защите самобытных истоков государственности и
культуры Киевской Руси - древней колыбели восточного славянства.
Есть от кого защищать их! Концепции А. Л. Шлецера, активно
пропагандировавшего норманскую теорию происхождения древнерусского государства и
в соответствии с нею видевшего Древнюю Русь «ужасно дикой и пустой»*, не
остались в прошлом, хотя спор вокруг них, начатый еще Ломоносовым, продолжался в
исторической науке более ста лет. Теоретики реакционного толка в своей
националистической пропаганде охотно возрождают эти концепции и сегодня.
_______________
* Б. Д. Г р е к о в. Киевская Русь. М., Госполитиздат, 1953, с.
376.
Актуальная идеологическая направленность романа «Диво», отчетливо
проявившись в его внешнем композиционном построении, определила и внутреннюю
логику сюжета, пронизала самый образный строй повествования. Она в
принципиальном, подчас полемически подчеркнутом отказе писателя от какой бы то
ни было идеализации исторических персонажей. В последовательном утверждении
героев из народа подлинными творцами истории, создателями ее непреходящих
культурных ценностей. В подтекстовой перекличке современных раздумий об
искусстве и творчестве, их высоком общественном назначении, незамутненных
народных истоках и возвышенных патриотических устремлениях с теми драматическими
коллизиями, которые на материале прошлого раскрывают величие таланта и
мастерства, обязанных своей жизнестойкостью неисчерпаемым творческим силам
народа. «Ибо что такое искусство? Это могучий голос народа, звучащий из уст
избранных умельцев. Я - сопелка в устах моего народа, и только ему подвластны
песни, которые прозвучат, родившись во мне. А меня - нет...» Так думает о себе,
о собственной своей судьбе - неотъемлемом звене в цепи судеб народных -
безвестный строитель Киевской Софии, самобытный художник и зодчий, легендарный
образ которого психологически убедительно создан силой писательской фантазии. Не
потому ли и возведенная им «тысячелетняя святыня славянского мира» становится в
романе боевым рубежом нестихающей битвы? Вооруженной битвы с фашизмом в годы
Великой Отечественной воины, современной борьбы идей, накал которой открывает
одному из героев, как нужна людям его профессия историка древнего искусства, как
необходима она всем - «не только отдельным любителям старины».
Ученые свидетельствуют, что уже в тот начальный период русской истории,
когда утверждались «освященные христианской церковью нравственные и моральные
устои феодализма», рождались и «зачатки того житейского критицизма, который
всегда был живым родником народного свободомыслия»*. В главном, существенном
этот научный взгляд совпадает со взглядом художественным, отвечает тем
идейно-нравственным позициям писателя-современника, из которых исходит Павло
Загребельный, выводя зодчего Сивоока носителем народного протеста. Социального и
нравственного протеста против несвободы и бездуховности жизни, жестокости века и
цинизма власти, воплотившей эту жестокость. Против лицемерия и ханжества
религии, освятившей преступное насилие над человеком, житейской неприкаянности
«людей без значения», которым многомудрый князь Ярослав отвел роль слепых
исполнителей своей державной воли.
_______________
* Н. Е. Н о с о в. О книге и ее авторе. В кн.: Б. А.
Р о м а н о в. Люди и нравы Древней Руси. Историко-бытовые очерки XI
- XII вв. М. - Л., «Наука», 1966, с. 3.
Превыше всего дорожа конкретно-историческим содержанием и
социально-классовой направленностью художественной мысли, Павло Загребельный, не
без внутренней, видимо, полемики с односторонней тенденцией идеализации
древнерусской старины, проявившейся в ряде как давних, так и недавних
произведений, счел необходимым особо указать на характер своего творческого
поиска в истории, взяв эпиграфом к роману «Первомост» известные ленинские слова:
«Землевладельцы кабалили смердов еще во времена «Русской правды»*. Этим
конкретным историзмом, точностью классовых критериев, четкостью социальных
ориентиров и следует выверять художественную концепцию личности и народа, народа
и истории, развитую в тетралогии. Мысль писателя о народе как творце истории
присутствует в ней не декларативно. Воплощаясь в материи образа, она
последовательно направляет логику сюжета, развитие характеров, диктует
нравственные оценки реальных и вымышленных героев. Даже признанную за ним честь
создателя Софии писатель отнимает у Ярослава. «Заложи же Ярослав град великий, у
него же града суть врата златые, заложи же и церковь святые Софии» - эти
хрестоматийные, не однажды повторенные в романе строки Ярослав сам диктует
своему летописцу. И повелевает при этом уничтожить пергамент с именем зодчего
Сивоока, который убит при его княжеском попустительстве... Равным образом и
«мужа многоумного» Владимира Мономаха романист лишает славы строителя первого на
Руси моста, хотя на него прямо указывает та единственная строка Ипатьевской
летописи - «того же лета (6628) устроил мост через Днепр Владимир», - от которой
отталкивается повествование в романе «Первомост». Скупое свидетельство летописца
высекает всего лишь первую искру. Оно только толчок к самостоятельному движению
художественной мысли, начальный импульс к интенсивной работе творческого
воображения, обостренного потребностью разглядеть в дали минувших веков живые
лица «тех загадочно-безымянных предков», которые «воздвигли Первомост через
Днепр возле Киева не столько во славу свою и княжью (записанную на пергаментах),
сколько во славу земли своей». Летопись умолчала о них. «И не найдем мы нигде
имен людей, которые пришли на берег днепровский» как первые мостотворцы...
_______________
* В. И. Л е н и н. Полн. собр. соч., т. 3, с. 199.
В последовательном, убежденном утверждении народа подлинным творцом
истории и состоит созвучный нашей современности внутренний пафос романов Павла
Загребельного. В их идейно-нравственном полифонизме мотив суда над историей
всегда органичен: суд этот вершит сам народ. Идеями и образами созданных им
шедевров искусства - в романе «Диво». Неувядаемой в веках героикой ратного
подвига - «Первомост». Высотой своей трудовой морали, питающей нравственную
стойкость человека, его представления о добре и зле в мире - «Смерть в Киеве». И
неистребимой, поэтически трепетной красотой патриотического чувства родной земли
- в романе «Евпраксия».
Рассмотрим, однако, эти романы не в очередности их появления, а в
хронологической последовательности времени действия, сюжетов, заданных народной
историей. И вслед за «Дивом» назовем, следовательно, не «Первомост», а
«Евпраксию».
Принципиальный спор с летописными оценками давних событий развернут в
этом романе в широкую полемику, имеющую целью обосновать современное прочтение
древних источников, объективное переистолкование зафиксированных в них
человеческих судеб. Трагической судьбе Евпраксии, внучки Ярослава Мудрого,
летописец посвятил всего несколько строк: сообщил о том, что великий князь
Всеволод Ярославич выдал малолетнюю дочь за саксонского маркграфа, и привел год
ее смерти, последовавшей по возвращении на родину. Все, что происходило между
обеими датами, и составило содержание романа, домыслено романистом на основании
других, нелетописных источников, в частности, западноевропейских хроник. Но и
они восприняты по преимуществу критически, на что указывает нередко
встречающаяся ирония над верноподданными современниками германского императора,
не умевшими отделять историю от легенды, а иной раз сознательно менявшими их
местами.
Наиболее легкий путь для романиста, - размышлял однажды Павло
Загребельный, - беллетризация исторических сведений. И признавался, что самого
его всегда влечет «путь иной, трудный... путь переосмысления фактов и событий,
иногда канонизированных в трудах историков и писателей». Не потому ли так
остросюжетны его романы, что в каждом из них он «пытался воссоздать не только
быт, обстановку, политическую и нравственную атмосферу того времени, но и
психологию наших предшественников»? «Я сторонник литературы сюжетной, -
подчеркивал писатель, - ибо сюжет - это не просто занимательность. Сюжет - это
характеры людей и композиция, а композиция (особенно в романе) - это, в свою
очередь, если хотите, элемент не просто формальный, а мировоззренческий»*. И
концептуальный - добавим к сказанному.
_______________
* «Вопросы литературы», 1974, № 1, с. 220.
Ведущая идейно-философская, нравственно-этическая концепция романа
«Евпраксия» опирается на поэтизацию заветного, сокровенного чувства родины,
которое наделяет человека «каким-то тайным запасом душевных сил». Вот почему и
противостоит героиня романа Изяславу Ярославичу, зловещую фигуру которого Павло
Загребельный воскрешает в начале повествования. Это он, князь-изгой, «бегал...
по Европе, торгуя родной землей, которую продавал и польскому королю, и
германскому императору, и папе римскому Григорию единственно ради возвращения на
киевский стол. Какой угодно ценой, какими угодно унижениями собственными и всего
народа своего - лишь бы вернуться!». Не в пример ему Евпраксия, имея множество
случаев облегчить свою участь отступничеством, не делает этого. «Мягкое небо ее
детства», с которым разлучена она волею обстоятельств, символически простирается
над нею на всем тернистом пути.
У Николая Тихонова есть прекрасные строки об Анне Ярославне, которая
далеко от дома, в неведомом Париже вспоминает златоглавый Киев:
|
Неуютно, холодно и голо, Серых крыш унылая гряда. Что тебя с красой твоей веселой, Ярославна, привело сюда? . . . . . . . . . . . . . . . .
Может, эти улицы кривыеЛишь затем сожгли твою мечту, Чтоб узнала Франция впервые Всей души славянской красоту! |
Этим строкам поэта созвучны многие страницы романа Павла
Загребельного, открывшего нам трагедию женщины, которая и в печали своей
оставалась мужественной, сильной и стойкой. И потому преломила в себе
существенные черты и качества народного характера, преемственно наследуемого от
поколения к поколению.
Раскрывая эту историческую преемственность, «связь времен» в романе
«Смерть в Киеве», писатель включает в повествование немало публицистических
отступлений, содержащих прямой спор с феодально-буржуазной и
буржуазно-националистической - от В. Татищева до М. Грушевского -
историографией, не видевшей в «битвах удельных междоусобиц, которые гремели в
нашей истории», ничего значительного для мысли философа и кисти живописца. Сам
он черпает в них не просто острые драматические ситуации, как, скажем, убийство
в Киеве (1147 г.) князя Игоря Ольговича, которые кладет в основу сюжетной
интриги, динамичной и занимательной. Главное, что привлекает его аналитическое
внимание, - проявления самобытных характеров людей, участвующих в драмах
истории, сложное сплетение их различных, противоречивых, часто несовместимых
позиций, устремлений, интересов, перепроверяемых моралью народа, его социальными
и нравственными идеалами. В конечном счете голос народа решает и исход
полувековой борьбы Юрия Долгорукого за великокняжеский стол. Чтобы услышать,
понять этот неискаженный голос, «от двора к двору, все дальше и дальше от
Киевской Горы, ближе к бедности, к убогости» упрямо идет лекарь Дулеб,
бескорыстный рыцарь правды и истины. Боярская Гора и «затопленный водою,
занесенный песками, голодный, ободранный, обнищавший, но независимый» Подол,
противостоят в романе как два социальных полюса. «Гора была равнодушной к тому,
что творилось там, внизу, в глубинах, где в скользской грязи теснилась беднота,
поставленная лицом к лицу супротив стихии, незащищенная, привычная к жертвам.
Чем больше страданий обрушивалось на нее, тем спокойнее чувствовала себя Гора,
тем увереннее держала себя...» И чем глубже была эта пропасть между
аристократической верхушкой и демократическими низами, тем дальше сословная
мысль отрывалась от мысли народной.
Воплощение мысли сословной - Изяслав Мстиславович, на всем долгом пути
от Киева до Ростово-Суздальской земли оставивший свой кровавый, разбойничий след
- «сожженные... города и разграбленные княжескими дружинами села». Иное дело -
Юрий Долгорукий, опечаленный болью земли, которую «терзает... и будет терзать»
его противник. Вступив в междоусобную борьбу с ним, он полон решимости
«объединить землю, так бессмысленно разъединенную, завершить начатое дедами и
прадедами, довести до конца, ибо получилось почему-то так, что люди живут в том
же самом доме, а в мыслях они разъединены и отделены друг от друга». Он силен
этой мыслью народной, которая поддерживает его и в ратном деле, и в мирных
трудах, укрепляет в заповедях, оставленных Владимиром Мономахом: «власть
княжескую нужно врезать в самом сердце земли городами, крепостями, дорогами,
мостами, волоками».
Читателя, помнящего о том, что в предыдущих своих романах Павло
Загребельный не «пощадил» ни Ярослава Мудрого, ни Владимира Мономаха, может
удивить это настоичивое стремление представить Юрия Долгорукого печальником и
радетелем русской земли. Удивление возрастет еще больше, когда он дойдет до
публицистического отступления-спора с традиционными летописными оценками князя:
«Летописцы нарисуют нам его совсем не таким, каким он был на самом деле, чтобы
выставить этого князя даже внешне непохожим на других, отказать ему в
благородстве, в обыкновенной человеческой привлекательности. Не напишут, что он
был высокого роста, а найдут слова уклончивые: «Был он великоват». Не заметят
его юношеской гибкости, которую он сохранил до преклонного возраста, а напишут:
«Толст», - потому что чаще всего люди видели его на морозах, среди заснеженных
просторов Залесского края, в кожухах, в боевом снаряжении... Не простят того,
что он пренебрегал боярством и воеводами, не простят того, что он любил
трапезовать с простыми отроками, не простят ему ни песен с простым людом, ни его
размышлений, на которые не приглашались бояре, зато допускался туда каждый, кто
имел разум и способности, - за все это Долгорукий будет иметь отместку...»
Что это: нескрываемое любование героем, отказ от диалектического взгляда
на его место и роль в истории, преклонение перед сильной, исключительной
личностью? Поспешно было бы заключить так, хотя, отметим, в романе действительно
есть отдельные эпизоды и сцены, допускающие вневременную идеализацию князя,
представляющие его народолюбцем и миротворцем, который становится даже жертвой
своего простодушия и доверчивости. Однако в целом они, как и некоторый
публицистический «пережим» авторских отступлений, вроде приведенного, все-таки
чужеродны в образном строе повествования, опирающегося, как и другие романы
Павла Загребельного, на точные конкретно-исторические критерии и
социально-классовые оценки. Как правило, последовательно соблюдая их, писатель
не нарушает правды характеров и обстоятельств: понимание героями романа своего
сложного времени исторически отвечает уровню их социального сознания. Юрий
Долгорукий чаще всего увиден в романе глазами Дулеба, а его нравственные оценки
не всегда принадлежат самому писателю. Отсюда нередкие поправки к ним, которые
высказывают в романе и плавильщик Кричко, упрекая Дулеба, что тот «заблудился»
между сильными мира сего, и даже верный Иваница, вступающий в спор со старшим
другом. «...Ты, человек, который помогает людям в их страданиях. Теперь же сам
прославляешь страдания», - замечает он в ответ Дулебу, не соглашаясь, что «дела
державные часто требуют от человека жертв».
Да, лекарь Дулеб, продолжая у Павла Загребельного галерею героев из
народа, открытую в «Диве» зодчим Сивооком, более других выражает в романе
народную точку зрения, но она не возвышается над эпохой, а принадлежит ей и
рождена ее условиями. Условия же эти если и оставляют человеку возможность
свободного выбора, то лишь такую, о которой говорит Дулеб: «Выбирать князей -
это тоже добрая воля... Не они нас выбирают, мы их. Вот где свободный
человек...» Свобода, конечно же, относительная - это тонко подмечает тот же
Иваница, ссылаясь на свой небольшой, но уже достаточно горький житейский опыт:
«Когда-то я был просто Нваница и не знал никаких хлопот, теперь стал тем, кого
могут убить. Хотят убить. Ищут для этого, ловят. А за что? Во имя задуманного
князем Долгоруким? С этой стороны князь, с другой стороны еще один князь.
Иваница между ними. Один князь может убить Иваницу во имя другого князя. Но не
во имя самого Иваницы, получается. Был ли кто-нибудь среди людей, кто просто
защищал свое собственное имя, Дулеб? И чтобы убивали его за то, что он есть он,
а не чей-нибудь прислужник, посланец, лазутчик, сторонник?»
Он прав, говоря так. Но согласимся, что правота эта несколько опережает
реальный уровень социального сознания эпохи и потому кажется воспаряющей над
грешной землей. Дулеб же прочно стоит на земле, трезво и здраво судит о своем
времени и в меру этого понимания, в пределах отпущенной ему «свободы» совершает
свой выбор. Не удивительно, если олицетворяемая им мысль народная склоняется на
сторону Долгорукого, окружает его ореолом «правды и благородства», на которых
«должно стоять» государство. Ведь и сам Юрий Долгорукий, и его сын Андрей
Боголюбский остались в истории устроителями Ростово-Суздальской земли,
основателями доброго десятка городов, «самыми усердными храмоздателями». Что же
до Изясласа, его след в истории - слова, которым суждено было стать своего рода
формулой эпохи феодального распада и усобиц: «Не место идет к голове, а голова к
месту»*. Так говорил он, возводя в закон право насилия и отвергая тем самым
завещанную Мономахом традицию наследования великокняжеского стола по
старшинству.
_______________
* В. О. К л ю ч е в с к и й. Соч. в восьми томах, т. I, М.,
Госполитиздат, 1956, с. 288, 187.
Не забудем и другое. Резко обнажая противостояние Изяслава и Юрия и
признавая в последнем прогрессивного деятеля, Павло Загребельный на материале
истории ведет наступательный спор с современной идеологией буржуазного
национализма. Противоборства Изяслава и Юрия не раз касался в своих работах М.
Грушевский, вновь и вновь к нему возвращаются сегодня и зарубежные украинские
историки, в том числе и из националистического лагеря. Очернение ими Долгорукого
и апология Изяславу, который объявляется князем-страдальцем, достойным
увековечивания в памятнике, не имеют ничего общего с объективным научным
исследованием. И то и другое служит политическим целям антисоветской пропаганды,
направленной против нерушимого братства русского и украинского народов. Тем
убежденней защита писателем своего героя - основателя Москвы и великого князя
киевского Юрия Долгорукого, которого он называет одним из лучших умов прошлого,
объективно выразивших «народное стремление к единству нашей земли». Это ли не
урок истории, пренебрегать которой, заметил Павло Загребельный в авторском
предисловии к первому украинскому изданию романа, «все равно, что, перейдя через
реку, разрушать за собою мост»? Как размышлял писатель, «жизнь народа не может
быть одномерной, она неминуемо вмещает в себя три временные плоскости: прошлое,
настоящее, будущее. Высокой поучительности истории никто не может
отрицать»...
Несомненно: ярче и полнее всего эта «поучительность истории» проявляется
во времена крутых переломов, подобных тому, о которых повествует роман
«Первомост». Жизненные пути его героев обрываются в ту смутную для Руси пору,
когда великие «горе и печаль обрушились на русскую землю, плач и стон стоял
повсеместно по убитым и уничтоженным воинам». То «темная монголо-татарская
сила... надвигалась неотвратимо, будто Страшный суд». И казалось, словно «сама
Русская земля плачет над сынами своими, над детьми, над городами и селениями».
Верный своему остро социальному видению далекой эпохи, писатель и сюжетными
коллизиями повествования, и публицистическими монологами от автора раскрывает
сложную, противоречивую картину общественных отношений на Руси, неразрешимость
которых ускорила национальную трагедию. Даже в канун ее «не было между князьями
ни мира, ни согласия, брат шел на брата, сын выступал против отца, усобицы
разъединяли, разрывали землю»...
Сословному эгоизму княжеской власти, феодальной и духовной знати,
предрекающему их предательское смирение перед ордынским игом, противостоят в
романе бескорыстное самоотвержение и природный, как жизнь, патриотизм народных
низов. Потому, не забывает подчеркнуть писатель, даже в гордом ответе русских
князей татарским ханам - «Когда сорвете с коней своих копыта, тогда и мы сроем
валы городов наших», - прозвучал вовсе «не их голос, а голос всего народа».
Этот могучий голос свободолюбивого народа преследует завоевателей. Они
слышат его всюду - не только в лютой сечи у стен русских городов (таковы едва ли
не самые сильные в романе картины семинедельной осады татарами Козельска), не
только на поле жестокой брани, которым стала вся русская земля, где «никто и
никогда ничего не отдавал добровольно», где «воины бились отважно, яростно,
бесстрашно, даже без надежды на победу». Хан Батый, этот «литой медный истукан»,
прав по-своему, когда в недоступной его пониманию подлинной мудрости книжных
строк слепым инстинктом варвара угадывает непрочность одержанных побед. Недаром
повелевает он «уничтожить» все русские книги, которые тупому его невежеству
представляются «порождением слабости», а не силы. Той неизбывной созидательной,
творческой силы народа, которая отчаянно торжествует даже в трагическом финале
романа. Предвидя скорое предательство правителя-Воеводы, «мостишане» решаются
сжечь свой мост, «уничтожить, превратить его в дым и в пепел, дабы не достался
он кровожадным насильникам, врагам смертельным и беспощадным».
Как сам народ велик и бессмертен его патриотический подвиг, трудовой и
творческий гений. Эта высокая мысль о величии и бессмертии народа-творца
направляет финал романа, выливается в мощный пафос жизнеутверждения, выражающий
социальный оптимизм современной концепции истории, которую отстаивает Павло
Загребельный в своих повествованиях о «делах давно минувших дней»...
В. О с к о ц к и й
| ИСТОЧНИК ПОЛУЧЕНИЯ ТЕКСТА И ИЛЛЮСТРАЦИЙ Загребельный Павло |