О себе: Родился в 1895 году, 21 сентября, в Рязанской губернии, Рязанского уезда. Кузьминской волости, в селе Константинове.
С двух лет был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?..» «Стерва» у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавал по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо лазил по деревьям. Среди мальчишек всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: «Ты у меня, дура, его не трожь, он так будет крепче!» Бабушка любила меня из всей мочи, и нежности ее не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос, но и масло мало помогало. Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе.
Так протекло мое детство. Когда же я подрос, из меня очень захотели сделать сельского учителя и потому отдали в церковно-учительскую школу, окончив которую я должен был поступить в Московский учительский институт. К счастью, этого не случилось.
Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16-17 годам. Некоторые стихи этих лет помещены в «Радунице».
Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок, второй - Городецкий. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта. Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась при всей нашей внутренней распре большая дружба.
В эти годы я поступил в Университет Шанявского, где пробыл всего 1,5 года, и снова уехал в деревню.
В Университете я познакомился с поэтами Семеновским, Наседкиным, Колоколовым и Филипченко.
Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности.
В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом.
От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции.
С восьми лет бабка таскала меня по разным монастырям, из-за нее у нас вечно ютились всякие странники и странницы. Распевались разные духовные стихи. Дед напротив. Был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчанные свадьбы.
После, когда я ушел из деревни, мне долго пришлось разбираться в своем укладе.
В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном.
В смысле формального развития теперь меня тянет все больше к Пушкину.
Что касается остальных автобиографических сведений, - они в моих стихах.

ИЗ ИЗДАНИЯ: Самуил Яковлевич Маршак писал лирические и гражданские стихи, он целиком отдал два десятка срединных лет своей жизни детской литературе (1920-1940 гг.), работал над поэтическими переводами (больше всего в сороковых-пятидесятых годах), над пьесами, сатирическими стихами, очерками и статьями. Из-за некоторой «инерции славы» для большинства читателей он прежде всего - детский писатель, а затем - переводчик Шекспира, Бернса и других иностранных поэтов. Между тем свой литературный путь он начал и завершил лирическими стихами и прозой, достигнув в конце этого пути самой вершины своего мастерства. Его первая книга лирических стихов - «Избранная лирика» (1962 г.) была удостоена высшей награды - Ленинской премии. В последние годы им было написано много стихотворений, не вошедших в эту книгу и частично опубликованных после его смерти. Можно надеяться, что Лирика Маршака получит такое же широкое народное признание, каким пользуются его книги для детей и поэтические переводы. В книжке не представлены его лирические эпиграммы, которые почти одновременно выходят в издательстве «Советский писатель».

Солдатских дум избранница: В одном из своих военных очерков, написанных в разгар победного наступления в декабре 1942 года, Алексей Сурков писал о том, как шедшие на запад бойцы «жмурясь, оборачивались на вспышки фар, на лицах у них было выражение решимости и силы».
И, вспоминая о предшествующих трудных месяцах, о вынужденном отходе по этим же степям под натиском врага, поэт добавляет:
«Может быть, многие из них шли здесь тогда в летней пыли».
Он прекрасно понимал, какое ликующее чувство сопричастности к победе испытывают эти люди: ведь они были не только героями его стихов, но и товарищами военных дорог.
Алексей Сурков сам, как старый солдат в одном из его тогдашних очерков, «меду походного полной мерой хлебнул» - за гражданскую войну, и за зимнюю кампанию в Финляндии в 1939-1940 годах, и, наконец, в Великую Отечественную.
Он запечатлел в своих стихах, в своей лирике многообразные чувства, которые испытывали его соотечественники и он сам - «фронтовой бродяга-газетчик... в любом блиндаже родня».
В дни горьких испытаний он мечтал, «чтоб от песни слезы застывали каплями смертельного свинца». Но в те же дни, как вспоминал он сам, «из-под пера вдруг начинают ложиться на бумагу никак не подходящие к темам ближайших газетных номеров строки», но на самом деле такие же нужные, как глоток воды для бойца, как письмо из дому. Так рождались его песни, вроде знаменитой «Землянки», облетавшие от моря и до моря весь огромный фронт, и в этих очень личных и в то же время предельно обобщенных словах каждый слышал что-то свое, как разное видят солдаты, задумчиво глядя, как «бьется в тесной печурке огонь».
Так оказалось, что «голос войны, как бы громок он ни был, бессилен перед слабым человеческим голосом поэта, если этот голос окрылен любовью к жизни».
Стих Суркова энергичен, стиль скуповат и жесток. Он не гонится ни за редкой рифмой, ни за щегольским эпитетом. Это скорее словесная графика, где экспрессия нагнетается не красками, а резкостью и четкостью линий («Огонь бежит по черным ребрам крыш»). Но тем красочнее выделяются на этом фоне внезапные, колючие искры юмора и глубоко эмоциональные живописные мазки. Так, говоря о своем деревенском детстве, Сурков обронил неожиданные строки:
...матери тихой несмелая ласка - Как солнечный зайчик на черной стене.
И как много вдруг проглянуло за ними!
Настоящая поэзия не стареет. Я перечитываю стихи Суркова, собранные в этой книге, и думаю, что к его музе, как ни необычно сие старинное слово применительно к этому поэту, можно отнести его давние слова о песне:
Солдатских дум избранница, Она и здесь жива, И здесь к ней сердце тянется, Как к солнышку трава.

Лев Озеров: ...Поэзия Тычины - это боевой запев новой украинской поэзии, соединившей задушевную мелодичность с громоносными голосами революционной поры.
Поэзия Тычины воспевает «сталь и нежность» (так, кстати, называется одна из его книг). Она непримирима и добра. Любуется цветом яблони и гранью штыка над плечом пограничника. Один конец поэтической радуги Тычины - в плавнях Днепра, другой - на вышке телевизионной башни. Он широк, поэтический мир Тычины. И на нем резко и броско - дата времени. Душа, стих, слово поэта чутко улавливают новое. Новое! «Мемуарный возраст» никак для Тычины не наступает, несмотря на семьдесят шесть паспортных лет...
Певец интернационального братства, «чувства семьи единой», Павло Тычина создал образы, имеющие глубокие корни в исторической почве Украины. Речь поэта, его интонация, синтаксис, ритмика самобытны и неповторимо индивидуальны. О любом его стихотворении, если даже вы не разглядели имени автора, можно безошибочно сказать: это Тычина. Тем сложней задача переводчика, пожелавшего и осмелившегося воспроизвести в стихии русской речи образы украинского мастера. С юношеских лет я с любовью и пристальным вниманием стремился в меру сил помогать в решении этой задачи.